Пикассо

На одном из них, изображающем прибытие, Хуниер несет под мышкой два огромных чемодана. Подпись внизу гласит: «В девять часов они прибыли наконец в Париж». Развязка наступает в последнем рисунке, где Хуниер изображен одиноким и босым с картинной рамой в руках, которую он обменивает на мешок золота, вручаемый ему маленьким лысым человеком во фраке. Сопровождающая внизу подпись сообщает: «Я вызвал к себе Дюран-Руэля, который вручил мне пачку денег». Следует напомнить, что «Аллилуйя» — это название, которое давалось в Испании в XIX веке вставленным в деревянные рамки картинкам, изображавшим горести человеческой жизни. Перенесенная на эти картинки жизнь обычно заканчивалась трагедией. Вслед за черепами, гробами и похоронными процессиями, завершавшими это повествование, следовало благословение «Аллилуйя». Версия же Пикассо, заканчивавшаяся визитом самого богатого во Франции агента по продаже картин, выглядела слишком оптимистичной на фоне традиционных жизнепредставлений.

Ранее Пикассо приезжал в Париж с намерением пробыть там несколько недель. Но на этот раз все созданные в Испании картины были отправлены во Францию заранее. Сразу по приезде он обосновался в студии на последнем этаже, что в «Пароходе-прачечной» соответствовало первому этажу; здесь в течение последующих пяти лет ему предстояло жить, работать и принимать гостей.

По опыту он уже знал, сколь безжалостным и безразличным может быть большой город к молодому художнику, каким бы талантливым он ни был и сколь огромной верой в себя он бы ни обладал. Но на этот раз, как писал Морис Рейналь, Пикассо «прибыл в Париж не для того, чтобы покорить его, и даже не для того, чтобы обольстить его; он приехал, чтобы обрести целебное средство для жизни».

Исследователи творчества Пикассо по-разному объясняют его приезд в Париж, который сыграл решающую роль в жизни художника и, по сути, означал начало его эмиграции. С этого момента он превратился во французского художника. Медленно и осторожно, по мере роста его славы, даже официальные власти начинают признавать, что его присутствие во Франции делает ей честь. Сам же Пикассо всегда считал себя чужестранцем за пределами Испании. Он так и не принял французского гражданства, но рассматривал Францию, приютившую его, сначала с благодарностью, а затем, когда политические события сделали его возвращение в Испанию невозможным, с искренней теплотой.

Некоторые испанские исследователи не могут согласиться с утверждением, например, поэта Пьера Риверди о том, что «вся его (Пикассо. — Р.П.) карьера художника протекала во Франции, и все разносторонние проявления дарованного ему природой таланта являются частью истории современного французского искусства. Пикассо понимал, что многовековой консерватизм у него на родине тормозил развитие его творческих способностей». Его талант постоянно напоминает о качествах, приобретенных им в Испании, о его испанской крови, которую не могло заменить ничто. Однако беспристрастный взгляд со стороны показывает, что магнетическое очарование Парижа, привлекавшего своим великолепием многих художников со всего мира, заменило атмосферу круга друзей, с которыми он общался в таверне «Четыре кошки». Можно высказать также предположение: революционные элементы его творчества никогда не были бы приняты в Испании. Позднее он как-то признавался Рейналю: «Если бы Сезанн творил в Испании, его бы сожгли заживо».

«Целебное средство для жизни» — вот что двигало Пикассо при переезде в Париж. Жизнь и живопись являлись для него неразрывными понятиями. Он взирал на происходящее вокруг него и как художник желал проникнуть в суть окружающего. Его становящееся все более проницательным видение мира подтачивали внутренние сомнения, и он не знал, как выразить свой недюжинный талант, которым, и Пикассо сознавал это, он обладал. Похвалы его друзей и радость, испытываемая от поразительной легкости, с какой он графически передавал свои идеи другим, не доставляли ему удовлетворения. Как вспоминал Рейналь, «он чувствовал беспокойное одиночество рождающегося гения и ощущал зов к освоению новых миров».

Возвращение в Париж после более чем года упорного труда в Барселоне не принесло с собой перелома в его творчестве. Жалкие обитатели барселонских улочек, по-видимому, все еще мысленно преследовали его. Первые образы, вышедшие из-под его кисти после переезда в Париж, пронзительно знакомы: голодный нищий, окруженный любопытными детьми, ест из миски суп; сумасшедший в лохмотьях грозит пальцем небу; и вновь голодный, убогий слепой с протянутой рукой просит подаяние. Характерные для всех стран персонажи во всей своей разящей нищете продолжали оставаться центральными фигурами на его полотнах.