Пикассо и его женщины

Так, собственно, оно и случилось. «Океанский лайнер» ушел под воду 8 апреля 1973 года, а уже 11 июля того же года, т. е. через неполных три месяца, не стало Паблито, внука Пикассо. Он покончил жизнь самоубийством в день похорон художника, выпив флакон с деколорантом — обесцвечивающей химической жидкостью. Ему было всего двадцать четыре, и у него просто не выдержали нервы. Его, захлебнувшегося собственной кровью, с сожженной гортанью и пищеводом, поврежденным желудком и практически остановившимся сердцем, обнаружила сестра Марина. Паблито лежал без сил, открыв рот. Он отказывался разговаривать, принимать пищу, видеть своих близких. Нужно было действовать быстро, и Марина вызвала скорую помощь. Было полдвенадцатого, и вот в дом влетели санитары с носилками. Когда Паблито уносили, Марина бежала рядом, сжимая его руку.

— Паблито, это я, твоя сестренка!

Дико завыла сирена, и машина скорой помощи помчалась в Антиб, в больницу «Фонтонн», а там стеклянная дверь приемного покоя захлопнулась перед ее носом.

— Держись! Не умирай, Паблито! — только и успела крикнуть она.

Примерно через час вышел врач и объявил:

— Мы пока еще ничего не можем сказать точно, но, похоже, он сжег себе все внутренности.

А потом была реанимация. Паблито лежал, не двигаясь, и через две трубки, вставленные ему в рот, было слышно лишь его прерывистое дыхание. Осциллограф с перебоями фиксировал биение сердца. Еще один аппарат следил за давлением…

Паблито пришлось перенести несколько тяжелых операций. Врачи пытались спасти его пищевод, желудок, кишечник, развороченные хлором. Его кормили через специальный зонд. Но повреждения оказались слишком тяжелы, и в местной больнице вынуждены были признать, что внука Пикассо необходимо отправить в специальную клинику в Марсель или даже в Париж. Но денег для этого переезда, который мог бы спасти ему жизнь, не оказалось.

Марина Пикассо вспоминает:

«Отец или Жаклин, став наследниками дедушки, легко могли бы взять деньги в банке, но они не дают о себе знать. После ухода Пикассо они остались в пасмурном, нездоровом мире. Они лишились опоры. Они потеряли своего хозяина. Самоубийство Паблито для них ничего не значит. Они блуждают по закоулкам своего прекраснодушного эгоизма».

На какое-то время Паблито пришел в себя и смог говорить.

— Почему ты это сделал? — спросила его сестра.

— Не было другого выхода… Не осталось надежды…

— Паблито, мы ведь еще так молоды! Доверься мне, и можно будет выкарабкаться.

Он нашел в себе силы улыбнуться.

— Я хотел выкарабкаться, но у меня ничего не получилось…

— Я здесь, Паблито. Можешь на меня…

Но он перебил ее.

— Они не захотели видеть нас на его похоронах. Они не захотели нас в своей жизни. Никогда и ни в чем нельзя было рассчитывать на нашего отца. Он как был, так и остался мокрицей. Теперь, когда дедушка умер, он стал рабом Жаклин. Низость и подлость. Посмотри, империя Пикассо отказала тебе в твоем желании заниматься медициной. Империя Пикассо закрыла перед тобой все двери. Нужно было положить этому конец. И знаешь, что я тебе скажу, Марина? Я совершил свой последний побег. Чтобы спасти тебя. Я должен был это сделать. Хотя бы это должно их пронять.

— Я тебя умоляю, Паблито!

— Я хотел взорвать, разрушить изнутри наше страдание. Теперь они создадут тебе условия для нормальной жизни. Отныне они будут тобой заниматься. Хотя бы ради общественного мнения.

Марина Пикассо, не скрывая гнева, пишет:

«Общественное мнение — то есть пресса — вопит о “самоубийстве века”. Все, что касается Пикассо, разжигает любопытство журналистов.

“Внук знаменитого художника не захотел жить после смерти своего дедушки. Ему было двадцать четыре года”. “В тени Пикассо его внук Паблито жил в нищете”.

Падкие до скандала, они рыщут в поисках подробностей нашей частной жизни, выспрашивают тех, кто был близок нам и любит перемывать косточки. Высвечивая все до мелочей, они рассказывают об условиях нашей жизни, раздувают, преувеличивают, обыгрывают. Нас представляют жертвами, козлами отпущения.