Пике в бессмертие

На одной из улиц стоял большой, просторный четырехэтажный дом. Как раз то, что требовалось. Зашли в подъезд. Обследовали первый этаж. Квартиры просторные — одна, вторая, все хорошо обставлены, с ваннами. Видно, жильцы были не из бедных. И все квартиры пустые. В общем, то, что надо.

Поднялись на второй этаж. И вдруг, пистолетный выстрел. Определили квартиру, где стреляли. Дверь закрыта, прислушались — звон стекла. Летчики определили — звякает горлышко бутылки о стакан. Дверь тонкая и звук совершенно четкий.

Постучали. Никакого отклика. В комнате кто-то есть, слышно громкое сопение. И опять выстрел.

— Ломайте! — приказал я.

Автоматчики даванули на дверь плечами. Вышибли.

Ворвались в квартиру и замерли.

За столом, заставленным бутылками, сидел пожилой офицер-эсэсовец. Перед ним, на столе, еще дымившийся после выстрела пистолет.

Я схватил его. Оглядел комнату, ища в кого или во что стрелял эсэсовец. И нашел. У стены, на вешалке, шапка советского солдата со звездочкой. Она была вся изрешечена пулями. Вот на что он, опора фюрера, изливал свою бессильную злобу, на шапку советского солдата, владелец которой, может быть, и гнал его от Волги до Вислы.

— Встать! — холодно приказал я.

Эсэсовец глянул на меня полными яростной ненависти пьяными глазами, скривился, будто хватил уксуса, поднял стакан, сглотнул содержимое.

— Встать! Сволочь, грязный иблис! — выкрикнул я. Приказал автоматчикам:

— Взять его!

Автоматчик рванул эсэсовца за грудь, приставил к горлу штык. И тут случилось такое, что я никогда, ни до, ни после не видел, не то что на войне, своими глазами, но даже в кино.

Эсэсовец ухватил штык и в бешеной ярости стал грызть его зубами. Да, да он грыз самым настоящим образом, как грызет бешеная собака палку, при этом вставные, тоже стальные, его зубы скрипели, скрежетали о сталь.

Автоматчики уволокли его. Летчики заняли пустовавшие квартиры. Я долго думал после этого случая о природе этого уже явно психически ненормального поведения фашиста, не всех, но многих. Тех самых, приказавших расстрелять пленных, убивших наших стариков-хозяев, убитого фашистами советского солдата, на залитой кровью спине которого хорошо просматривалась мастерски, именно мастерски, вырезанная звезда. Совершалось это варварское художество не спеша, со вкусом, опять же с немецкой педантичностью, каждый штрих рисунка — именно рисунка, видно, по линейке. Эта старательная, холодная педантичность и пугала.

Кто же они? Почему такие? Люди же?! — задавал я себе вопросы. Обдумывал и начинал понимать. Те, рядовые, сдающиеся сейчас нашим войскам ротами, полками, армиями им и большинству офицеров, с окончанием войны, в результате поражения, терять нечего. В основном они шли на нее подневольно, их гнали в ее пекло. Положив ей конец, сохранив жизнь, они ничего не теряли. Как едва ли чего приобрели бы и выиграв войну. Сливки победы сняли бы главари фашизма и их прислужники, элита фашизма — эсэсовцы, вроде этого, стрелявшего по солдатской шапке. Им было обещано все: необъятные плодородные земли, рудники, фабрики, заводы, целые округа, области. И при этом — миллионы рабов.

Им было что терять, поэтому они и бесились, исходили яростью в тупом бессилии, грызли зубами неприступную сталь советского штыка.

Счет расплаты

Вырвав свободный час, летчики занимались запущенными личными делами. Приводили в порядок парадную и повседневную форму, подшивали, латали регланы, брюки. Некоторые шли в каптерку, насчет смены изорванных, прожженных, пробитых комбинезонов. И все по вечерам писали письма, кто жене, матери, родным, а кто — таких большинство — просто знакомым или уже любимым девушкам.

Писал я, вначале, как делал всегда, отцу, матери, сестрам. Им скорописью: «Мои дорогие, я жив, здоров. Мы летаем, бьем немцев. Скоро дойдем до Берлина...» и дальше в этом роде. Закончив и заклеив это письмо, склонялся над вырванными из тетрадки листиками, писал, изливал душу своей дорогой, любимой Айнагуль. И ей тоже как родителям, несколько слов о полетах, об успехах, полученных наградах. О Золотой Звездочке она уже знала, поздравляла, писала, что гордится. Все остальное — о своей к ней любви, о близком победном завершении войны, нашей радостной встрече. Я писал и представлял ее — эту встречу так явственно, живо, даже ощущал прикосновение, тепло ее нежных тоненьких рук, вкус ее поцелуев. Писал и верил, что мечта сбудется, встреча состоится, что она уже совсем близка. Нам же осталось совсем немного, перелететь — наземным войскам перебраться — через Карпаты и мы в Чехословакии, а там и Германия, логово фашистского зверя — Берлин. И тогда конец войне, начало счастливой мирной жизни.

Писал обычно долго. Отрывался от листков, закрывал глаза, мечтая. Мог бы писать — говорить с ней целый день, бесконечно, потому что бесконечной была моя любовь. Но вызывали на КП и приходилось прерываться.

В тот вечер я побежал на КП сам. Привезли почту. Летчики расхватывали солдатские треугольники, конверты, как всегда разбегались, чтобы прочитать в уединении.