Пике в бессмертие

— Ладно, ладно, Бегельдинов, — смеется начальник штаба. Похлопал по плечу. — Не буду пугать. Делал все как надо. Отлично атаковал, разнес батарею противника, дал воздушный бой. Сбили трех «Юнкерсов», один лично на твоем счету. И еще отличная штурмовка передовой линии противника. О больших потерях, которые нанесли противнику в живой силе пехотинцы донесут отдельно. Но и за сделанное всему личному составу эскадрильи благодарность комдива и лично от командующего фронтом. Тебя, Талгат Якубекович, представляют к званию Героя. Приказано материал и наградную оформить немедленно.

Вечером мне вручили сразу два письма: из дома, от отца и от Айнагуль. От нее письма приходили регулярно, но все равно, каждое было событием. Я, как всегда, забился в угол дома, в котором квартировали летчики эскадрильи, чтобы уединиться с дорогими мне людьми, с тем, о чем они говорили в письмах.

Отец рассказывал о родне, о матери, что стареет, стала прибаливать. Подробно рассказал в письме о том, как ездил по приглашению в родной аул.

Потом красноречивый, через слова письма, разговор с любимой. Айнагуль писала о работе в санбате, о врачах, своих подругах, и, конечно же, о своей любви ко мне, к дорогому и желанному. О том, как это больно любить и не иметь возможности быть рядом, не ощущать теплоты прикосновения любимого. Это же страдание! «Талгат, дорогой, — восклицала она, — не знаю, переживешь ли ты это, мужчины, наверное, терпеливей, а я иной раз, когда не на работе — там в крови, в страданиях других, о своих переживаниях забываешь — я просто реву от безысходности.

А тут еще к нам летчика принесли, немца. Ты себе представляешь — немецкого летчика! Может же такое случиться! Он только что обстреливал нашу передовую, потом решил обстрелять тылы. Пролетел и над санбатом, обстрелял палатки из пулеметов. Видел кресты на палатках, знал, что санчасть, и стрелял. Какая подлость! И видно бог его наказал. Летел он низко и кто-то, сказали, что танкисты, в лесу они стояли, подбили его. Он тут же и рухнул в лес. Самолет загорелся. А летчика не убили, спасли. Санитары принесли обгоревшего, со сломанными ногами.

Ты представляешь: он только что нас убивал и теперь вот мы должны были спасать его жизнь?!

И мы спасали. Обработали ожоги, врачи собрали, сложили кости его перебитые, на койку положили. Между прочим, рядом с двумя нашими солдатами, ранеными в окопах при воздушном налете. Может быть, им же, этим летчиком.

Положили мы его, а сами боимся, как бы эти ребята раненые чего с ним не сделали. Злые ведь на них, на фашистов, еще на летчиков. Или потребуют, чтобы его из палаты убрали. Только они ничего. Сказали — раненый не враг.

Вот ведь как, вот они какие, люди наши. На передовой, в боях на смерть идут и врага уничтожают беспощадно, а тут, на койке больничной — и враг уже не враг.

А я, как его, летчика этого притащили, так о тебе, думаю. Смотрю на него, обгорелого, изломанного, а перед глазами ты. И на сердце холод. «О господи! — думаю. — Ведь и с тобой такое же может быть. Ты еще и штурмовик». Насмотрелись мы тут на них, на «ИЛов» этих, как они над позициями немецкими летают, бомбы что ли или чего бросают. А по ним зенитки, зенитки и немецкие истребители... Страшно это. Я всю ночь проплакала от страха за тебя.

Ой, Талгатик! Мой дорогой, береги себя. Молю тебя, береги! Я люблю тебя. И если что с тобой случится, не вынесу, не переживу.

Господи! И зачем оно все это, война, убийства? Зачем?! Ведь даже звери: волки, тигры не убивают друг друга, а мы?! неужели хуже зверей?!»

И опять о любви, об ожидании встречи.

Я перечитал письмо раз пять, прижал к губам. Сидел молча, а в голове мысли, от письма, от ее вопросов: «Действительно, зачем эта война, убийства? Зачем? Если вдуматься, я тоже убийца. Может быть, и под моими бомбами оказываются какие-то санчасти. Разве в стремительном полете, в огне зениток, что разберешь? И вообще, кто я, в кого превратился? В придаток машины, созданной конструкторами, предназначенной для разрушения и для убийства!

Да, может быть и так! А как в моем положении может быть иначе? Если не буду убивать я, убьют меня и еще тысячи, миллионы. Убьют и ее, любимую!»

Я даже представил себе, как здоровенные фашистские парни хватают, ломают ее хрупкую, нежную. Ярость душит меня, подступает к горлу. Я вскакиваю с койки, начинаю метаться по комнате. Говорю, почти кричу вслух: «Виноваты фашисты, гитлеровцы. Они набросились на нас, жгли и жгут наши села, города, уничтожают людей. Но ведь звери тоже защищают свое жилье, детенышей, себя. И я должен драться, убивать!»

В эту ночь я заснул с мыслью драться еще яростней, бить, крушить фашистов, чтобы обезвредить их, очистить от них родную землю.

На следующий день пришло сообщение из штаба истребительного полка о том, что к званию Героя представлен Сергей Луганский.