Пикник на Аппалачской тропе

Все так старались. Скосили уже половину. Но приехал уполномоченный из района и велел всю эту скошенную траву собрать вместе и считать колхозной, а трактористам пахать не задерживаясь. И под плач и проклятия женщин я начал вспахивать зеленую сочную будущую гречиху. Потом мы уехали в другую деревню, и я не узнал, что председатель не послушался уполномоченного и раздал-таки скошенную траву колхозникам. А через неделю приехал милиционер и арестовал его. И получил бывший председатель восемь лет тюрьмы «за разбазаривание колхозного добра». Все это я узнал значительно позднее от безутешного сына председателя, мальчика лет двенадцати. В конце разговора он попросил меня починить ему старую отцовскую одностволку, сказал, что будет ходить на охоту, поддерживать мать вместо отца. А еще через несколько дней я узнал, что сын посаженного в тюрьму председателя застрелился из починенного мной ружья. С этим выстрелом ушла у молодого тракториста и любовь к земле, и мысли о сельском хозяйстве. И я твердо сказал себе, что в будущем я никогда не буду по своей воле работать в колхозе. Никогда.

Уже в конце лета того, 1942 года, ремонтируя свой злополучный трактор, я получил такую травму глаза, что пролежал почти месяц в военном глазном госпитале в городе Уфе. Эти два события — посев, а потом уборка несуществующей гречихи, последовавшее за этим ужасное наказание председателя колхоза, еще более ужасная смерть его сына и травма глаза, заставившая меня бросить трактор и вообще сельское хозяйство, — изменили ход моей жизни. Трудно сказать — добрался бы я до поездки по интерстейт номер девяносто пять, если бы этого не было. Я не вернулся уже в МТС и во вторую военную зиму пошел продолжать учиться, кончать десятый класс школы.

Состав класса за прошедший год сильно уменьшился. Половина ребят класса, те, кто был на год старше меня, ушли в армию. Теперь следующий призыв будет уже для оставшихся.

Несмотря на войну, на то, что почти половину учебного времени оставшиеся мальчики десятого класса проводили в маршировании с песнями и без песен, учебных штыковых боях, рытье окопов, ячеек для одиночного бойца и в изучении других военных дисциплин, у меня, как и у моих друзей, оставалось время на мечты. Каждый из нас, мальчиков, объединившись в маленькие кружки, жил напряженной интеллектуальной жизнью. В моем кружке нас было трое. Один из друзей строил планы политических преобразований страны. Отец его, местный крупный партийный деятель, был арестован в 1937 году и погиб в лагерях, по-видимому, за «длинный язык», но это ничему не научило его сына. Второй друг — прекрасный механик, изобретатель и золотые руки — все свободное время тратил на придумывание и изготовление самодельных пистолетов, которые мы иногда сообща испытывали в местной роще. Ну, а я по-прежнему мечтал стать инженером, только акцент сместился с самолетов, которые казались недосягаемыми, на моторы, самодвижущиеся экипажи. Прошлое тракториста давало уже знать, да и будущее было определено. Ведь меньше чем через год мы пойдем в армию. И конечно же я, тракторист, буду танкистом. Всех моих друзей по тракторной бригаде брали в танкисты. Ну, а раз я кончу к тому времени десять классов, я пойду в танковое училище, а потом…

Ах, как не хотелось никому из нас думать о том, что будет потом. Ведь все мы были деревенские мальчишки, а все мужчины, которые уходили из окрестных деревень и сел, почти никогда не становились формальными героями. По своему образованию, опыту большинство из них годилось только для пушечного мяса, для передовых линий, линий огня в качестве простых солдат — стрелков, связистов, артиллеристов. Поэтому в это глухое село, на третий год войны, взамен тех, кто ушел на призывные пункты, приходили назад лишь похоронки или искалеченные, обозленные обрубки, кричащие, когда выпьют: «Измена! Командиры нас продали!» И поэтому в этом селе не считалось хорошим тоном радоваться, если тебя возьмут в армию. Когда надо — тебя и так возьмут.