Пикник на обочине

Он засмеялся счастливым смехом, присел и обоими кулаками заколотил по земле. Колтун волос у него на макушке трясся и раскачивался смешно и нелепо, летели в разные стороны высохшие ошметки грязи. И только тогда Рэдрик повернул голову и взглянул на шар. Осторожно. С опаской. С затаенным страхом, что он окажется каким-нибудь не таким — разочарует, вызовет сомнения, сбросит с неба, на которое удалось вскарабкаться, купаясь в дерьме…

Он был не золотой, он был скорее медный, совершенно гладкий, красноватый, и он мутно отсвечивал на солнце. Он лежал под дальней стеной карьера, уютно устроившись среди куч рыхлой породы, и даже отсюда было видно, какой он массивный и как тяжко придавил он свое ложе. В нем не было ничего разочаровывающего или вызывающего сомнение, но не было и ничего, внушающего надежды. Почему-то сразу в голову приходила мысль, что он, вероятно, полый и что на ощупь он должен быть очень горячим — наверное, от солнца. Он явно не светился своим светом, и он явно был неспособен взлетать на воздух и плясать, как это часто случалось в легендах о нем. Он лежал там, где он, упал, — может быть, вывалился из какого-нибудь огромного кармана или затерялся, закатился во время игры каких-то гигантов, — он не был установлен здесь, он валялся точно так же, как все эти «пустышки», «браслеты», «батарейки» и прочий мусор, оставшийся от Посещения.

Но в то же время что-то в нем было, и чем дольше Рэдрик глядел на него, тем яснее он понимал, что смотреть на него приятно, что к нему хочется подойти, его хочется потрогать, и откуда-то вдруг всплыла мысль, что хорошо, наверное, сесть рядом с ним, прислониться к нему спиной, откинуть голову и, закрыв глаза, по размыслить, повспоминать, а может быть, просто подремать, отдыхая…

Арчибальд вскочил, раздернул все «молнии» на своей куртке, сорвал ее с себя и с размаху швырнул себе под ноги, подняв клуб белой пыли. Он что-то кричал, гримасничая и размахивая руками, а потом заложил руки за спину и, приплясывая, выделывая ногами замысловатые па, вприпрыжку двинулся вниз по спуску. Он больше не глядел на Рэдрика, он забыл о Рэдрике, он забыл обо всем, он шел выполнять свои желания, маленькие сокровенные желания краснеющего колледжера, мальчишки, который никогда в жизни не видел никаких денег, кроме так называемых карманных, сопляка, который никогда в жизни не видел ни одной голой бабы, кроме как на картинках, которого нещадно пороли, если по возвращении домой от него хоть чуть-чуть пахло спиртным, из которого растили известного адвоката, а в перспективе — министра, а в самой далекой перспективе — сами понимаете, президента… Рэдрик, прищурив воспаленные глаза от слепящего света, молча смотрел ему вслед. Он был холоден и спокоен, он знал, что сейчас произойдет, и он знал, что не будет смотреть на это, но пока смотреть было можно, и он смотрел, ничего особенного не чувствуя, разве что где-то глубоко-глубоко внутри заворочался вдруг беспокойно некий червячок и завертел колючей головкой.

А мальчишка все спускался, приплясывая, по крутому спуску, отбивая немыслимую чечетку, и белая пыль взлетала у него из-под каблуков, и он что-то кричал во весь голос, очень звонко, и очень весело, и очень торжественно, как песню или как заклинание, и Рэдрик подумал, что впервые за все время существования карьера по этой дороге спускались так — словно на праздник. И сначала он не слушал, что там кричит эта говорящая отмычка, а потом как будто что-то включилось в нем, и он услышал:

— Счастье для всех!.. Даром!.. Сколько угодно счастья!.. Все собирайтесь сюда!.. Хватит всем!.. Никто не уйдет обиженный!.. Даром! Счастье! Даром!

А потом он вдруг замолчал, словно огромная рука с размаху загнала ему кляп в рот. И Рэдрик увидел, как прозрачная пустота, притаившаяся в тени ковша экскаватора, схватила его, вздернула в воздух и медленно, с натугой скрутила, как хозяйки скручивают белье, выжимая воду. Рэдрик успел заметить, как один из пыльных башмаков сорвался с дергающейся ноги и взлетел высоко над карьером. Тогда он отвернулся и сел. И ни одной мысли не было у него в голове, и он как-то перестал чувствовать себя. Вокруг стояла тишина, и особенно тихо было за спиной, там, на дороге. Тогда он вспомнил о фляге — без обычной радости, просто как о лекарстве, которое пришло время принять. Он отвинтил колпачок и стал пить маленькими скупыми глотками, и впервые в жизни ему захотелось, чтобы во фляжке было не спиртное, а холодная вода.

Прошло некоторое время, и в голове стали появляться более или менее связные мысли.

Ну вот и все. Дорога открыта. Уже сейчас можно идти, но лучше, конечно, подождать еще немножко. «Мясорубки» бывают с фокусами. Все равно подумать надо. Дело непривычное — думать, вот в чем беда. Думать — это значит извернуться, обвести вокруг пальца, сфинтить, сблефовать, но ведь здесь это все не годится.