Пикник на обочине

Подлость, подлость... И здесь они меня обвели, без языка оставили, гады... Шпана... Как был шпаной, так шпаной и состарился... Вот этого не должно быть! Ты, слышишь? Чтобы на будущее это раз и навсегда было запрещено! Человек рожден, чтобы мыслить (вот он, Кирилл, наконец-то!..). Только ведь я в это не верю. И раньше не верил, и сейчас не верю, и для чего че­ловек рожден — не знаю. Родился — вот и рожден. Кормятся кто во что горазд. Пусть мы все будем здо­ровы, а они пускай все подохнут. Кто это — мы? Кто — они? Ничего же не понять. Мне хорошо — Бар- бриджу плохо, Барбриджу хорошо — Очкарику плохо, Хрипатому хорошо — всем плохо, и самому Хрипатому плохо, только он, дурак, воображает, будто сумеет как-нибудь вовремя извернуться... Господи, это ж ка­ша, каша! Я всю жизнь с капитаном Квотербладом воюю, а он всю жизнь с Хрипатым воевал и от меня, обалдуя, только одного лишь хотел — чтобы я сталкерство бросил. Но как же мне было сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти? А не хочу я на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять? Я так полагаю: если среди вас человек работает, он всегда на кого-то из вас работает, раб он — и больше ничего, а я всегда хотел сам, сам хотел быть, чтобы на всех поплевывать, на тоску вашу и скуку...

Он допил остатки коньяка и изо всех сил ахнул пустую флягу о землю. Фляга подскочила, сверкнув на солнце, и укатилась куда-то — он сразу же забыл о ней. Теперь он сидел, закрыв глаза руками, и пы­тался уже не понять, не придумать, а хотя бы уви­деть что-нибудь, как оно должно быть, но он опять видел только рыла, рыла, рыла... зелененькие, бу­тылки, кучи тряпья, которые когда-то были людьми, столбики цифр... Он знал, что все это надо уничто­жить, и он хотел это уничтожить, но он догады­вался, что если все это будет уничтожено, то не останется ничего — только ровная голая земля. От бессилия и отчаяния ему снова захотелось присло­ниться спиной и откинуть голову — он поднялся, ма­шинально отряхнул штаны от пыли и начал спу­скаться в карьер.

Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера, и в этом дрожа­нии казалось, будто шар приплясывает на месте, как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно под­нимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, пота­щился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему шару. Он был покрыт потом, зады­хался от жары, и в то же время морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с по­хмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он только твер­дил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле та­кой... всемогущий, всесильный, всепонимающий... раз­берись! Загляни в мою душу, я знаю — там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я нико­гда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, — ведь не мо­жет же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов, — СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!»