Пиковая дама – червоный валет. Том второй

– Напротив, даже очень мило… Ба-ся… – с почтением повторил Кречетов, слегка наклоняясь к ней.

Девушка напряженно рассмеялась и, дрогнув изогнутыми ресницами, посмотрела на острый носок своей маленькой белой туфельки, который был виден из-под подола платья.

– Мне надо идти, – тихо напомнила она.

– Да, да… – огорченно кивнул головой Алексей и торопливо, глотая окончания слов, сообщил: – Через неделю … нас распустят на каникулы… Мог ли бы я надеяться?.. Мне хотелось…

На миг его сознание замкнулось так, что он терялся отыскать хоть какое-то следующее слово. «Что, если она истолкует неверно мое желание?..» – внезапный страх сковал грудь, пальцы сделались влажными.

– Вам «хотелось»? – насмешливо переспросила она, снова дрогнула верхней губкой, но тут же ее лицо прояснилось. – Думаю, вы можете надеяться… Итак, через неделю, здесь же, на галерее… Я буду к двум часам.

Алексей ничего не успел ответить, голубое платье, подобно воздушному облачку, уже летело к застывшей начеку фигуре пани Войцеховской.

Эти последние минуты разговора буквально ошеломили Кречетова. Щемящее чувство отчаянья исчезло, а его дух точно омылся родниковой водой, обретя удивительную ясность и чистоту. Фигуры женщин давно истаяли в сумеречных переходах речного вокзала; их силуэты заштриховали иные шляпки, картузы, сюртуки и жилеты, но он продолжал стоять все на том же месте, переживая в душе увиденное совершенство и красоту, столь же неоспоримую и властную, как всякое другое совершенство… «Радость моего сердца всегда была сцена, – услышал он внутренний голос. – Теперь еще и она».

– Однако, какие варварские тучи грядут! Ой, ёченьки, Исусе Христе! Дети, дети, не разбегаться! Не мешкать! – раздался за спиной Кречетова беспокойный голос. Он обернулся. Хлопотливая нянька в белом чепце, словно наседка, собиравшая своих цыплят, грозила крючковатым пальцем расшалившимся детям и, тыкая сложенным зонтиком в небо, громко вещала: – Время домой! Пошли! Пошли! Надо поспеть до дождя.

Но дождь не спешил, и Алексей без приключений добрался до училища. Но если бы он даже промок до нитки, то вряд ли опечалился бы данной оказией, потому как не было в этот день на земле человека блаженнее и счастливее, чем он, потому что любовь, как кто-то сказал: «…самое утреннее из наших чувств. Любовь – это желание жить!».

Глава 7

Династия купцов Злакомановых была размашисто и шумно известна, почитай, по всей Волге. Свою родословную они начали еще с середины прошлого века: крепостной мужик, старообрядец Савка-кузнец, скопив работами денег, взял да и поднял собственную кузнечную мастерскую «на все руки» – тут ковали любые подковы, ограды, решетки, мастерили замысловатые балконы с растительным орнаментом, словом, все, что фантазия пожелает, были бы деньги… Работа шла ладно, заказов было невпроворот, грех Бога гневить, и после ряда лет упорных трудов и кровавых мозолей кузнец смог наконец-то выкупить у несговорчивого барина себя и родных; перебрался в торговый Саратов – и в конце жизни завещал каждому из трех сынов по славной кузнечной мастерской в придачу с домами, экипажами и крепким начальным капиталом.

Позже старший брат Тимофей, ослепленный заезжей модисткой-француженкой, буквально потерял голову. Несмотря на все увещевания родных, на старообрядческие догматы и слезы старухи-матери, он спешно продал свою долю и укатил в Париж. В кровавой мясорубке наполеоновских войн, что через пять лет после его отъезда сотрясли Францию, а затем и весь мир, след непутевого, взбалмошного Тимофея навечно исчез.

Средний брат Филат, подававший на коммерческом поприще большие надежды, человек основательный, крепкий, без вредных привычек, нежданно захворал, простудившись зимой в обозе, возвращаясь с январских торгов из башкирских степей. Две недели кряду нещадно бились над ним лучшие врачи города; с Волжской стороны были тайком званы знахари-лекари – напрасный труд, чудодейственные травы, заговоренные грибки и вымоченные в бычачьей крови сушеные лягушачьи головы не действовали на больного. Безутешная мать за бешеные деньги выписала доктора аж из самой Москвы; с лучшей тройкой навстречу был послан расторопный приказчик Семен, но тщетно. Когда заскрипел снег под полозьями саней с московским эскулапом у ворот Злакомановых, Филат уже четвертые сутки метался в бреду, обложенный то колотым льдом, то горячей горчицей с солью, то уксусными компрессами.

Доктор, не снимая бобровой шубы, скрупулезно исследовал больного и, сняв пенсне, лишь мрачно покачал головой:

– Поздно, голубушка Матрена Владимировна. Весьма сочувствую вам, но-с… слишком поздно. Крупозное воспаление легких… Рад бы помочь. Ан бессилен. Что попусту врать? Не удивлюсь, если к утру Богу душу отдаст. Впору за священником посылать, а мне дозвольте откланяться. Деньги извольте-с дать лишь на дорогу, работы моей здесь нет никакой. Вот такие дела невеселые…