Пилат

Отношения с женщинами у Антала были весьма однозначны. Сколь трудна была эта проблема в интернате, столь же просто все стало в университете. Он порой искренне веселился, глядя на провинциальных медичек; в 1935 году, когда Антал поступил на факультет, они все еще были словно чуть-чуть захмелевшие от собственной смелости, от того, что вместо тихой филологии выбрали себе такое необычное поприще, и всячески готовы были доказывать свою независимость от обывательских комплексов, от страха перед тем, что естественно, что связано с человеческим телом.

Антал принимал то, что они могли и хотели ему дать, и платил за это в той мере, в какой требовала вежливость: танцевал с ними, помогал перед зачетами — и терпеливо выслушивал, когда они плакали и жаловались на судьбу. Университет, стоящий среди вековых дубов, состоял из четырех факультетов, но в общежитии студенты жили все вперемежку; Антал был в добрых отношениях со всеми товарищами по комнате, но друзей выбирал не спеша, придирчиво. Заводилы молодежного союза[16] вскоре оставили его в покое: симпатия Деккера защищала его даже от самых крикливых, а отличные успехи и вопиющая необеспеченность достаточно убедительно мотивировали, почему он не может участвовать в деятельности союза. Однажды, когда его обвинили было в пассивности, сам главный прикрикнул на своих помощников: какого дьявола вы хотите от парня, как он может вступить в союз, если среди его учеников есть евреи, да и вообще все, что нужно для жизни, он получает от богатых городских адвокатов и врачей, — те на порог не пустят члена антисемитской организации. Вкусы, суждения Антала сформировались рано; за венгерской жизнью тридцатых годов, за приходом к власти Гитлера он и его друзья наблюдали, как молодые львы, притаившиеся до времени, напрягшие в пружинящий ком свои мускулы: они знали, время для прыжка наступит, и тогда понадобится вся их сила и ярость. На похоронах директора гимназии он вместе с другими пел траурные псалмы, глаза его наполнились невольными слезами, когда он стоял у гроба, в последний раз глядя на честного и простодушного рыцаря римских доблестей, который куда лучше разбирался в античности, чем в собственном народе.

На похоронах Катона он встретил Винце Сёча. Антал сразу узнал его, хотя тот выглядел еще более потрепанным и худым, чем в прошлый раз, когда в своих совсем не зимних ботинках бежал мимо ампирной колонны голландского мецената. Винце стоял позади всех, скорее снаружи помещения, чем внутри, словно не будучи в силах решить, имеет ли он право присутствовать на обряде, не бросит ли он этим тень на усопшего, бывшего своего одноклассника; когда гроб понесли к могиле, он снова шел в самом хвосте процессии, настороженно озираясь, словно готовый повернуться и убежать, встретив первый же недовольный взгляд.

Винце Сёч был не один; рядом с ним шла девушка, необычайно стройная, на голову выше Винце; Антал не мог определить ее возраст: лицо ее, слишком тонкая и длинная талия, ноги принадлежали совсем юной девушке, почти девочке, платье же, перчатки были ей велики, словно взяты напрокат, на локте висел черный старушечий ридикюль. Смущал ее лоб, но особенно взгляд — взгляд юного солдата на посту; она так шла рядом с Винце, обводила окружающих таким твердым взглядом, словно прогуливала тяжело больного, оценивающе меряя время, дорогу, обстановку: не повредит ли едва-едва начавшему выздоравливать человеку свежий воздух? Позже, когда Антал пытался припомнить облик Изы, в памяти его всплывало это юное, не по-девичьи серьезное лицо, этот взгляд молодого солдата, эта Иза-защитница, в больших, морщинистых перчатках, с очень светлыми губами, Иза, сопровождающая Винце.

Антал шел с Деккером; Деккер к этому времени — Антал был практикантом в клинике — уже обращался к нему на «ты», часто привлекал к совместной работе, явно собираясь воспитать из него помощника, коллегу, и уже несколько лет открыто, страстно спорил с ним о политике. Деккер шел, не поднимая глаз, глядя под ноги, на кладбище ему было скучно и неприятно: по его глубокому убеждению, смерть была глубоко частным делом каждого человека, церемония же прощания с покойником — суеверием, призванным умилостивить злых духов, и немножко фольклорным спектаклем. Он все же пришел сюда, так как любил этого римлянина-реформатора, пришел ради памяти о школе, где они вместе учились, вместе были молодыми, ради канувших в прошлое лет, когда вместе бегали в корчму, вместе распевали хмельные песни. Он брел по осенней слякоти и бурчал про себя: чего бы этого Катона не сжечь на костре, на площади Донатора, это вполне было бы в его вкусе, и какой-нибудь histrio[17] в тоге, загримированный под Кальвина, изобразил бы, как полагается, его любимые жесты. Антал, а не профессор, заметил, что Винце Сёч хочет что-то ему сказать.