Пилат

Кролик — в гуляш или в жаркое, люди — туда или сюда. В Дорож — водолечебницу, отцу — надгробный памятник, старухе-матери — пештскую квартиру. Иза заботится обо всех, а если забудет кого-то, так разве что самое себя. Вчера в столовой кто-то обмолвился насчет Изы и Домокоша, писателя; Антал сам поразился, когда обнаружил, насколько его не трогает, как устраивает Иза свою личную жизнь. Но Домокош почему-то не выходил у него из головы; Антал даже был немного встревожен: он читал его книги и любил его добротную прозу, которую регулярно и охотно печатали издательства и журналы. «Неужели он на ней женится? — беспокойно подумал он вчера. — Господи, неужели он на ней женится?»

Капитан настойчиво просился в дом. В открытые окна лился запах мыльнянок и ночных фиалок, посаженных Винце. Иза навсегда исчезла из этого дома, но Винце, тот давал еще о себе знать, как давала знать о себе и старая: делать было нечего, Антал, чертыхнувшись, поднялся с постели, нашарил шлепанцы и впустил Капитана, как сделала бы старая. Дом был пуст, ему не из-за кого было стараться ходить осторожно.

IV

Письма из родного города, от знакомых, больше не приходили, и старая не удивлялась этому: она сама никому, кроме Гицы, не отвечала. Она часто думала, как, должно быть, недоумевает Кольман, почему она замолчала, — и ей казалось, она знает, как Кольман и другие объясняют это; на их месте она и сама сделала бы такой же вывод. Наверное, думают бывшие соседи, обленилась старая от хорошей жизни. «Вот Иза, та написала бы, — думает про себя продавец газет. — Иза никогда не была гордячкой». Иза и вправду написала бы: бумага ведь ни к чему не обязывает. Иза не оставляет за собой недоделанных дел, оборванных нитей.

Что она может написать им?

Как объяснить прежним друзьям, чем она живет, что ее окружает? Писать про Терезу, про однообразные дни, про трамвай, с лязгом мчащийся по огромному городу? Про Домокоша, который все чаще заглядывает к ней, даже когда Изы нет дома, садится рядом, расспрашивает о том о сем? Напишешь половину правды — выйдет хвастовство, а другая половина, та, что за комфортом и за безбедной жизнью, сама по себе опять же выглядит неправдоподобной.

Ну как тут писать письма?

Окно кухни выходило в световой колодец; открывая его, чтобы проветрить кухню, старая видела напротив точно такое же окно с точно таким же матовым стеклом, а если соседка, жена кондуктора, тоже проветривала в это время, они приветливо здоровались; соседка махала ей рукой, спрашивала, что у них сегодня готовят. Жена кондуктора была светловолосой и круглолицей, она часто напевала, включая и выключая разные хозяйственные электроприборы, точь-в-точь такие же, как у Изы.

Старая, с недоверием относясь к машинам и приборам, сдружилась странным образом с одним лишь холодильником. Может быть, из-за его голоса: холодильник урчал, как добродушный зверь. Сначала он пугал ее, но постепенно ей стало казаться, что он с ней разговаривает, и, сидя на кухне, она чувствовала себя не так одиноко. Больше всего звук, исходящий от холодильника, напоминал мурлыканье какой-то огромной кошки; но старой, которая никак не могла забыть Капитана, холодильник казался кроликом, огромным, белым Капитаном. Однажды она пролила в нем вишневый сок и кинулась мыть его, боясь получить от дочери нагоняй; Иза побелела, увидев это: старой, конечно, и в голову не пришло отключить ток.

— Милая моя, — сказала дочь, — это ведь тебе не погреб. Не вздумай подходить к нему с мокрой тряпкой. Бог с ним, пусть лучше остается грязный.

Она вытащила из розетки вилку холодильника, ритмичное урчание смолкло.

С того дня старая не могла уже по-прежнему, дружески относиться к холодильнику; она отчаянно старалась угадать, что надо делать, чтобы он подчинялся ей, как всем; но у Изы не было времени объяснять ей это, а жену кондуктора она стеснялась спрашивать. Никогда уже она не подходила к нему с прежней доверчивой радостью: лишь тихонько сидела рядом, слушая его успокаивающее, доброжелательное мурлыканье.