Пилигрим

В 1940 году в дом на Конюшки пришла Марина Цветаева, пришла не в гости, а вполне прагматично – чтобы воспользоваться тарасенковской поэтической библиотекой, где хранилось собрание ее стихотворных текстов. Она выглядела постаревшей и измученной, однако ее речи, лицо, манеры, вопросы и ответы были настолько иными, настолько выламывались из общего строя советской жизни, что Мария Белкина незаметно для себя попала под ее трудное обаяние. Многое она станет потом мерить цветаевской мерой.

Встречи и разговоры с Марией Иосифовной что-то меняли во мне.

Мария Белкина. 1940-е

Я пересеклась с человеком, измененным Цветаевой, получившим от нее строгость и предельную честность письма. Мария Иосифовна не обрела уверенности в себе, бывало, говорила о том, что так и не знает, кто она. И всё твердила, что непременно напишет о себе сквозь свое время. Это самообольщение меня смущало. Я абсолютно точно знала, что у нее нет больше Времени, суток, часов, дней, чтобы написать о себе. И сердце сжималось от пронзительной жалости к ней. Но она так ярко рассказывала истории, которые напишет, что слушать и запоминать казалось не совсем удобным – они были для ее книги.

– На Петровке, – говорила она, – я каталась на катке, там же всегда были актеры, играющие в “Днях Турбиных”. Я любила этот спектакль настолько, что выучила его наизусть, ходила на все представления. На катке познакомились с молодой еще Тарасовой. Я шлепнулась, и она шлепнулась, мы познакомились. Я сказала, что люблю их спектакль. Разговорились. Она сказала про отца, который поступал еще к Станиславскому, потом работал художником на спектаклях, а теперь рисует в клубах. “Приходите завтра в шесть часов на каток, – сказала она, – я познакомлю вас с Лариосиком и другими”. Но на следующий раз, когда я пришла, я не решилась ступить на лед и подойти к ним. И ко мне пристал парень, на вид – рабочий. Когда я несколько раз упала, он поднял меня и сказал: “Слушай, ты мне нравишься, давай с тобой поженимся. Мне дадут комнату в общежитии и карточку. Я ударник, призванный в литературу, меня выбрали на собрании, мой роман ведет сам Ставский. Ты грамотная?” Я сказала, что закончила десять классов, он ужасно обрадовался и сказал, что я ему буду помогать исправлять ошибки. После этого я перестала ходить на каток.

Я тогда ясно почувствовала, что погрузиться в иное время, где тебя не было, невозможно через воду общих слов, общепринятых суждений.

Как-то они с товарищем по Литинституту Костей Симоновым шли вместе с занятий, она в Конюшки, им было по дороге, они откровенно болтали обо всем. Он всегда был очень стильно одет, следил за собой, ходил в комиссионки, искал заграничные вещи. Однажды он сказал:

– У меня, Маша, всё-всё будет, и машина, и дача.

Она остановилась в изумлении – в их среде не принято было так выражаться. Это считалось дурным тоном – говорить о материальном. Но Симонов был другой – мог встретить на пороге квартиры в длинном халате. Потом Маргарита Алигер растерянно напишет в дневнике: “Костя ходит по дому в халате, пьет черный кофе. Он обыватель, но очень талантливый и умный человек. Значит, так бывает”.

Когда слушаешь, чувствуешь, как изгибается пространство привычного сюжета, и ты буквально проникаешь в некую щель, в зазор, где открываются новые детали, – ты можешь увидеть и передать нечто непривычное, что острее обнажит картину времени.

Вот первый день войны. В Союзе писателей проходил митинг; когда он закончился, почему-то некоторые отправились к немецкому посольству в Леонтьевском переулке. Это был красивый двухэтажный особняк. Перед ним стоял автомобиль с включенным мотором. В окне посольства было видно, как мечется какая-то фигура и жжет бумаги. Напротив дома стояли люди. Они приходили сюда сами, неорганизованно. Милиционер, охранявший посольство, маленького роста, похожий на мальчика, бегал перед собравшимися людьми и жалобно повторял: “Граждане, не нарушайте! Граждане, не нарушайте!” А какая-то старушка сказала: “Какой маленький, к земле пригнется, и пуля его не заметит”. Марию Белкину поразило то, что никто не кричал, не ругался. Все стояли и молча смотрели.

Военные дни Москвы, начало октября. Бомбежки, очереди в магазинах, мужчины и женщины в военной одежде с рюкзаками защитного цвета. Все это многократно видено на экране, и слышано, и читано в книгах. Но вот редкие детали – Кремль, накрытый огромной материей, на которой были нарисованы разноцветные дома. Это “обманка” для немецких бомбардировщиков. Густой пепел на улицах, оставляющий следы на лицах и руках москвичей, – это в массовом порядке сжигаются документы, бумаги, архивы.