Пилигрим

– Я была у нее. Она сидела у окна старая, оплывшая. О Цветаевой говорила с напряжением и неохотно. Пойди возьми на столе фотографию. Здесь они встречают Аду Шкодину. Все вместе: Сикорская, Болотин и Аля. Татьяна вместе с Болотиным ходили на военных кораблях и там выступали с популярными песенками. Татьяна была с широким мягким лицом, а справа у глаза был тик. А у мужа тик – слева. Они вместе читали стихи, им всегда очень хлопали, думая, что они так делают для смеха. То один подмигивает, то другой. Туалеты (она называет специальное слово – гальюны. – Н.Г.) были общие, поэтому, когда ей было необходимо пойти туда, на часах стоял матрос. Однажды подошел лейтенант, и матрос, взяв под козырек, прокричал: “Товарищ лейтенант, интендант третьего ранга Сикорская сс…т!” Эта фраза облетела весь флот.

Я упоминаю, что сохранились шестьдесят четыре письма Ариадны Эфрон к невестке Сикорской Беляковой.

– Началось это так. Сикорская переписывалась с Алей. Но кто-то в Союзе писателей узнал и стал винить Сикорскую в том, что она переписывается с эмигранткой, репрессированной. Она была членом партии и писать перестала. Тогда к переписке подключилась Алла Белякова. Она была полненькая голубоглазая девушка, очень милая, но пустая. Занималась живописью, пописывала. Аля просила у нее кисти, краски. Они все время переписывались, но когда Аля вернулась на волю, то резко прервала отношения с Аллой. Та была ужасно возмущена, тем более что отношения у Али с Сикорской полностью восстановились. Алла говорила мне в Малеевке, что уничтожит все письма, потому что Ариадна ей глубоко неприятна. А я упрашивала этого не делать. Мне кажется, что Аля просто не захотела с ней общаться, почувствовав, что она слишком мелка.

Мария Иосифовна сказала: “Жива еще Берта, надо идти к ней”.

Берта

Берта Горелик плыла с Цветаевой на одном пароходе. Она была известным литфондовским врачом. Когда-то лечила Татьяну Александровну Луговскую. Я немного помнила ее. Жила она в писательском доме на “Аэропорте”. Ей был девяносто один год. Соседи ласково звали ее Берточкой. Маленькая, сгорбленная, глуховатая, она живо откликалась на всё, о чем я ее расспрашивала. Много читала.

– Слава Богу, я еще вижу.

Войну встретила двадцатишестилетней взрослой женщиной. Была мобилизована как врач.

– У меня муж не был членом Союза писателей. Он был известинцем, журналистом. Он начал работать в газете “Известия”, когда там главным редактором был Николай Бухарин, я была с ним знакома. Бухарин меня познакомил со своей молодой женой: “Барышня, вы еще не знакомы с моей женой? Она очаровательная женщина”. Он был остроумный, веселый такой. А в это время входили в моду танго и фокстрот. И он как-то пошутил: “А я думал, что это только ночью делают, оказывается, и днем”.

Всех посадили. И муж приходил и говорил: “Ты знаешь, у нас каждый день собрания, и все каются, а мне не в чем себя обвинить”.

Мы жили на даче между Удельной и Отдыхом, там был поселок “Известий”. И каждый день арестовывали то из этого домика, то из того… Я как-то к своему мужу подошла и спросила: “Мне надо бояться?”

В начале войны ее сына с детским садом отправили в Берсут, он горько плакал при прощании. Берта не могла найти себе место и через две недели бросилась вслед за ним. Уехать можно было только пароходом, и она оказалась на “Советской Чувашии”, где была Цветаева с сыном.

– Цветаева была бледная, серого цвета. Волосы бесцветные, с проседью уже, с такой тоской в глазах. Я не знала, что у нее муж расстрелян, дочь посажена, я не знала, что им нельзя жить в Москве. Я ничего этого не знала. Когда мы приехали в Чистополь, к мосткам подошел Обрадович, поэт, и сказал: “На берег выходят только теща Всеволода Иванова и жены членов Союза писателей”. Ну что ей было делать?!

Про Цветаеву она могла рассказать не так много. Удивительнее всего были ее последующие истории. Как жила и помогала сначала в Чистополе в медчасти. Про писательских жен с маникюром, на высоких каблуках, плохо понимающих, куда они попали. Как переехала в Казань с сыном, стала работать в госпитале. Снимали угол в доме ужасной хозяйки, которая не пускала ее сына в дом после школы, и он сидел на крыльце с портфелем и замерзал. Пока однажды начальник госпиталя, в котором она работала, не пришел и не отругал хозяйку так, что она испугалась. Хозяйка знала, что Берта и ее сын – евреи. И все время говорила ей, что вот придут немцы, она непременно сдаст их, чтобы с ними разобрались. Потому что эта война – из-за евреев, которых надо изгнать. Я вспомнила, что о подобном писали “ташкентцы”, потому что там местные жители говорили о “вине” евреев в начале войны и о том, что их всех надо уничтожить.

Сколько нужно было терпения, чтобы, слушая такое изо дня в день, не огреть хозяйку сковородкой. Но беда не ходит одна. Самое жуткое было, когда Берту вызвали в НКВД и предложили рассказывать о врачах и сестрах, которые ассистировали ей на операциях. Если откажется – грозили арестом.