Пилигрим

Быть может, имеино этого я и добиваюсь.

Прекрати!

Ты в последнее время играл в новые игры? У меня есть одиа. Думаю, оиа могла бы тебя заинтересовать…

Оставь меня в покое!

Она называется «Могилы во мгле». Ты находишь подходящее кладбище, которых в Цюрихе и пригородах десятки, и садишься на закате в склепе с мертвецами. Это так стимулирует мышление!

Бога ради, перестань!

Это пробуждает самые поразительuые фантазии и дает пищу уму. А также червям, конечно, поскольку ты находишься в обществе трупов. Подумай о таких словах, как «разложение» И «nоражение». Безграничные возможности! Разложение. Поражение. Потеря. Я могу продолжать часами.

Не надо.

Разложение. Поражение. Потеря. Трусость. Лживость… Могилы во мгле, Карл Густав! Подумай. А я пока тебя оставлю. До свидания.

Во время этого внутреннего диалога Юнг сидел на палубе парома. На коленях у него покоилась открытая нотная папка. В ней лежали блокноты, запасные ручки и письмо Сибил Куотермэн Пилигриму. Юнг вытащил письмо, чтобы отвлечься. Все что угодно, лишь бы избавиться от проклятого инквизитора с его гнусными инсинуациями!

Ты сведешь меня с ума… быть может, именно этого я u добиваюсь.

Карл Густав вынул письмо из конверта и просмотрел его снова, одну страницу за другой. Что имела в виду леди Куотермэн, когда писала: «то, что смертные называют «гибелью», нам не грозит»? И кто эти посланцы — Мессажеры, якобы предсказавшие ее смерть? А также что это за Роща, в которой, как считала Сибил, должен произойти какой-то сбор? Фразы ее были совершенно загадочными, хотя, похоже, она не сомневалась, что Пилигрим все поймет. Но для Юнга ее слова являлись доказательством безумия леди Куотермэн, как две капли воды походившего на безумие Пилигрима.

В клинике, надев белый халат, он устремился на третий этаж, собираясь сразу же зайти к Пилигриму. Однако двери палаты 309 были открыты, и Юнг, охваченный любопытством, зашел внутрь.

Schwester Дора складывала и упаковывала балетные наряды графини Блавинской. Она заворачивала каждый из них отдельно в тонкую бумагу, а потом клала в бесчисленные картонные коробки, стоявшие на столах, креслах и кровати.

— Доброе утро, Schwester.

— Доброе утро, герр доктор.

Дора, держа в руках охапку тюля, сделала книксен. Юнг заметил, что она плачет.

— Как печально! — сказал Юнг, окинув взором комнату.

В окна струился яркий солнечный свет, озаряя то, что недавно было целым миром, а теперь стало воспоминанием о погибшей женщине. Живая, она превращала все эти вещи в волшебство…

Одна коробка была завалена исключительно балетными тапочками. Каждая пара перевязана ее собственными лентами — белые, голубые, красные, розовые…

— Я оставлю себе те, в которых она умерла, — произнеела сквозь слезы Sсhwеstег Дора, показав на отложенную в сторону пару пуантов рядом с кашемировой шалью Блавинской. Они были запачканы кровью. — Я возьму также фотографию мадам в роли королевы русалок Она, правда, в серебряной рамочке с гербом ее мужа — двуглавым орлом, но я надеюсь, никто не будет возражать. Да и некому возражать-то, кроме ее жестокого папаши и подлеца брата. Пускай забирают костюмы себе. А не захотят — отдадим их матери, если только сумеем ее найти. Она, как вы знаете, сбежала и начала новую жизнь, чтобы избежать участи несчастной мадам.

— Да, я посмотрю, что можно сделать. Жалко выбрасывать всю эту красоту.

— Ее отец и брат были чудовищами, герр доктор. Вернее, не были, а есть. Вы должны знать, что они так и не поплатились за свои преступления.

— К сожалению, вы правы, — сказал Юнг.

— Брат насиловал мадам, причем делал это регулярно, когда она была совсем еще девочкой. Вы знали?

— Да, конечно. Хотя предпочел бы не знать.

— Регулярно. А потом … Отец убил ее вечно печального мужа, и ему ничего не сделали. Ничего. Царь взял его под свою защиту. Они занимают слишком высокое положение в обществе, так что судить их нельзя. Это вам не Европа. И не Швейцария. Боже, какая несправедливость! Они свели ее с ума. Свели с ума мою обожаемую мадам. Свели с ума…

Schwester Дора села на кровать среди коробок и зарыдала.

— Что же мне делать без нее? Что мне делать? — причитала она, вытащив из кармана носевой платок. — Она была моей жизнью!