Священник — или же «ненавистный священник», как его называли некоторые — потребовал разжечь гигантский костер, в который горожане должны были бросить самое дорогое для них имущество. «Сожгите все, что вы любите, — велел он, — ибо любовь к вещам есть зло, преграждающее путь к Богу».
Костры во Флоренции жгли не впервые, но этот должен был стать самым большим. «Его дым достигнет небес», — так заявил Савонарола в своем декрете.
В течение всей масленицы мальчики из хора священника патрулировали улицы, пресекая азартные игры, побивая проституток палками и срывая кружева и драгоценности даже с жен торговцев. Савонарола называл этих пареньков «своими маленькими отрядами надежды», поскольку они якобы собирали пожертвования для церкви, даже если это были мужские кошельки со всем содержимым, серебряные женские браслеты и стеклянные сережки, детская лошадка, разноцветный мячик иди кукла в красном платье.
(Какие жуткие времена! — добавила от себя Эмма.)
Вот уже два года священник переписывал законы заново с тем, чтобы прекратить «безудержное распространение аморальных ценностей и господство греха». Внедрить эти законы в жизнь должна была синьория, но именно Савонарола, как член совета синьории, формулировал их и заставлял коллег-советников за них голосовать.
Скачки закрыли; за азартные игры подвергали пыткам; богохульствовать запрещалось, а клеветникам, если их ловили с поличным, протыкали язык. Светское пение не поощрялось а также танцы и игры. (Боже мой! Такое чувство, что все это делал Мартин Лютер! — Э.Ю.) Евреев перед Великим постом водили по улицам, и горожане швыряли в них навозом. Бордели были преданы огню, а распутных женщин выгнали за городские ворота. Слугам платили за доносы на хозяев, уличенных во всех этих грехах, однако вознаграждение тут же уходило на пожертвования в исповедальнях.
Тем не менее, несмотря на свои лютеранские идеалы и представления о том, как нужно управлять государством, синьория и ее совет, руководимый Савонаролой, были популярны, особенно среди торговцев среднего и высшего класса, поскольку налоги пересмотрели в их пользу. Налоги для богатых и бедных тоже пересмотрели — с тем, чтобы окончательно их разорить.
Наступило время религиозного рвения и набожности, с одной стороны, и растущего недовольства и безмолвного возмущения — с другой.
Все это достигло кульминации во время сожжения идолов в 1497 году.
(Надеюсь, тебе помогут мои заметки, хотя, честно говоря, меня от этого тошнит и я рада, что мне не пришлось жить в то время. Что бы ты принес в жертву в день сожжения идолов, мой дорогой? Ума не приложу. Даже самая мелкая, но любимая вещь — слишком большая жертва. — Э.Ю.)».
Юнг перерезал бечевку — и сразу пожалел об этом при виде надписи, сделанной синими чернилами. Сибил Куотермэн написала: «Герру доктору К. Г. Юнгу», напоминая ему о том, что это «Пакет номер один». Последние три слова были подчеркнуты тремя жирными линиями, проведенными без линейки. Они были волнистыми из-за вина, которое она выпила.
Отложив в сторону коричневую оберточную бумагу, Юнг обнаружил, что вкус Пилигрима в отношении переплетов столь же изыскан, как и в области каллиграфии. В отличие от первого дневника второй был переплетен в дымчато-серое сукно, как корабельный журнал. Быть может, расцветка являлась данью излюбленному «сфумато» Леонардо — «дымки времени», которой он заволок свои полотна? Вполне возможно.
Юнг посидел минутку, положив ладонь на обложку и рассеянно поглаживая ее. Он внушал самому себе:-«Переверни страницу!»
«Ну почему все это так печально?» — подумал он.
А потом понял: «Потому что последней, кто касался этой ткани, была леди Куотермэн, погребенная ныне под снегом».
Первая страница была почти пустой. С правой стороны, внизу, Пилигрим написал: «Молитесь, чтобы не впасть в отчаяние». А ниже — буквы «С. Мл.».
Сокращение ничего не говорило Юнгy, Но он решил, что спросит у автора.
На второй странице над словами нахально, без всяких объяснений, парила цифра:
7-е
А потом:
И далее: