Пилигрим (сборник)

Через три дня я вышла под расписку. Меня встречали мама и сын. Муж не мог, у него было много работы. Но я понимала, что он боится меня. Потом он, правда, старался меня растормошить, повел на мост смотреть, как выглядит Белый дом, который был уже не белый, а черный, и из него тянулся дым. Я кивала. Но не чувствовала больше ничего.

Я лежала и смотрела в потолок, и вдруг надо мной склонилась моя свекровь. Она молча сидела возле меня, потом взяла мою руку и поцеловала ее.

Но мне было ясно, что я – неживая. Единственное, что выдавало меня за живую, – я не могла выдерживать взглядов и громкого голоса. У меня не было никакого покрова.

Я часто сидела в темноте. Однажды в комнату зашел Лунгин, я боялась его так же, как и всех остальных. Он внимательно посмотрел на меня и нежно сказал:

– Тебя ангел коснулся.

Шли месяцы. Меня водили к врачам, но они грустно качали головой и выписывали пустырник. С Володей мы больше не сидели на кухне и не читали. Я чувствовала, что он невероятно далек от меня. Но мне было все равно. Прошел декабрь, январь, февраль. Весной я стала приезжать в школу. Не для того чтобы вести уроки, нет. В школе стал работать массажист, про которого говорили, что он почти экстрасенс и он меня поставит на ноги.

Он разминал какие-то точки то на голове, то на теле, при этом ведя со мной духовные беседы.

– В человеческом теле кроется память о его дурных поступках, грехах, а выходят они болезнями.

Первое время я даже вздрагивала, – так он мне казался по своим речевым оборотам похожим на Толю-милиционера, – но потом привыкла. Я поняла, что таких людей немало, и они попадаются на моем пути не случайно.

Я представляла человеческое тело эдакой книгой, где написаны все его истории, плохие и хорошие, и думала: вот бы написать такое путешествие в глубь человека. А тем временем надо мной звучало:

– Вот, у тебя узел в солнечном сплетении. Я его чувствую рукой. Это обида, которую ты кому-то не простила. Ты должна простить.

– Хорошо, – покорно отвечала я.

И шла думать о своем горьком прошлом. Потому что мне хотелось выздороветь. Снова стать живой, смотреть на город, пробуждающийся после зимы, вдыхать весенний воздух, улыбаться сыну, который уходил все глубже в себя.

Я вспомнила мою двоюродную бабушку, звали ее тетя Фрида; на самом деле она была Ефросинья, но это имя ей казалось слишком унизительным, и, став взрослой, она сама стала называть себя Фридой.

Она была поразительной, неправдоподобной противоположностью своей старшей сестре, моей бабушке. Жадная, грубая, нахрапистая, прямая и дикая, она воспринимала жизнь исключительно как возможность что-либо урвать. Она любила повторять мужу любимой племянницы, чтобы он не очень-то старался, работая на ее даче, так как все равно по завещанию ничего не получит. Однажды все на той же даче, забыв, что сама спрятала впопыхах пачку денег под половицу, не задумываясь, обшарила карманы и сумки всех родственников. Она всегда всех подозревала в воровстве, в тайном желании сжить ее со света. Деда моего она откровенно боялась – он постоянно угрожал ей тюрьмой. Всю жизнь она торговала и приторговывала то в пивных ларьках, то проводником в поезде, а он работал там, где само понятие “спекулянт” было синонимом “преступника”. А эта спекулянтка жила с ним под одной крышей, растила его детей, а затем и внуков. И он смирился с ее существованием, но редко называл за глаза иначе как торговкой и дурой. Хотя нельзя было не отдать ей должное – в том, что касалось детей, она была надежна, как скала. Но как у истинно русского человека, весь мир у нее был поделен на своих и чужих. Своим позволялось все, чужим – ничего. Я была чужая. Она устроила мне в детстве жизнь, о которой можно было прочитать лишь в народных сказках.

Летом она заставляла меня полоть грядки, перебирать горох и фасоль, демонстративно ругала меня, и ее злые слова, видимо, застряли у меня где-то в солнечном сплетении. Она могла швырнуть в лицо грязную тряпку со словами: мой полы, раз твоя мать ушла гулять. Она успешно исполняла роль злой мачехи, и ей льстило, что она своими руками творит сказку…

Я поняла это отчетливо после ее смерти. Приехав с кладбища, я вошла в ее комнату (она жила с племянницей в большой квартире) и застала там не то ее знакомую, не то родственницу, сидящую в одиночестве и громко произносящую вслух примерно следующий текст: