Пилюли счастья

И человек ведь не обиженный чутьем и интеллектом, не какой-нибудь умственно неполноценный или сильно пьющий пролетарий, мог бы, кажется, догадаться, что его ждет в этой зале. Но не желает. Игнорирует явное. «Прости меня, ангел мой, но я войду в некоторые подробности насчет моего предприятия, насчет этой игры, чтоб тебе ясно было, в чем дело. Вот уже раз двадцать, подходя к игорному столу, я сделал опыт, что если играть хладнокровно, спокойно и с расчетом, то нет никакой возможности проиграть! Клянусь тебе, возможности даже нет!»

Вот так — страсть, помрачающая разум. Страсть неодолимая. А со стороны глядя — нелепая, смешная и унизительная страстишка.

Но зачем так уж слишком драматизировать? Ну, проиграли. Но свои ведь, не на сирот отпущенные. Не украли ведь, не ограбили, не убили. И вообще — в деньгах ли счастье? К чему так уж ломать руки в отчаянии? Пожалей меня, пощади меня! К чему такой надрыв? Иные, к примеру, в печь ассигнации кидают — под настроение, пачками. Какой-никакой, а поступок, действие! И не один ведь проигрыш в этом действии — есть и выигрыш: озноб, страдание, пытка… Свершение! Разорил человек себя и семейство — вот уж он и страдалец, и мученик, и мальчоночка весь посинелый… С записочкой в кулачке. Ангельчик Божий.

Не все нам дано понять. В сравнении с этим одиннадцать расстегаев — мелочь, не заслуживающий внимания пустяк… Бедный господин Голядкин — природная застенчивость не позволила сознаться, что сам же и слопал в единый присест одиннадцать расстегаев. Находясь в тревожном нервическом состоянии. Спохватился и поспешил переложить ответственность на образ в зеркале.

Ах, расстегаи… С рыбой, с грибочками… Люба сооружала расстегаи с капустой. На праздники. Но иногда и по будням — ради появления дяди Пети или Геннадия Эдуардовича. С пылу с жару, душистые, с румяной корочкой… А как оно, между прочим, называлось, это злачное заведение, в котором с господином Голядкиным приключился столь неожиданный и досадный конфуз? Этот общепит прошлого века? Не кафе ведь… Но кажется, и не кабачок… Ресторация, что ли?

Пора, пора убираться отсюда. С кем я разговариваю? Кого поучаю и наставляю? Человек болен и невменяем. Проводит свою жизнь в чужих, мало кем посещаемых сочинениях. Выписывает, выписывает цитаты. Воображает себя адмиралом Пидли. А что? Не исключено, сложись его жизнь иначе, в самом деле стал бы каким-нибудь лихим военачальником. Тоже играл бы в войну, но на реальном поле брани. Отправлял бы в бой настоящих живых людей. И пользовался бы за это всеобщим уважением. Заслужил бы всяческие почести и награды. Женщины мечтали бы провести возле него полчасика. Нет, лучше уж рыться в старых томах. Вполне безобидное занятие. И Паулине приятно, что он не в кабаке, а в библиотеке. Страсть, но не убыточная, никому не мешает и ничьих интересов не задевает.

В сущности, нормальность и ненормальность понятия относительные. Пятиведерникова всякий, ознакомившись с его «письмами» и экскурсами в историю, обзовет чокнутым, а того, кто в своей одержимости проигрывает многие тысячи в рулетку, продолжают считать нормальным. Даже если эти тысячи казенные и в конечном счете игрок пускает себе пулю в лоб. Зачислят в казнокрады, преступники, будут судить, отправят в Сибирь, но в психиатрическую лечебницу не поместят. Общество само не вполне нормально. Страдает всяческими сдвигами. Однако мы приучились взирать на них снисходительно, принимать как должное. Та же мода — чем не коллективное помешательство? Почему польская юбка, еще вчера казавшаяся смехотворной и отвратительной, сегодня вдруг становится не просто приличной, но и прекрасной? Юбка не изменилась, изменился наш взгляд на нее. Причем разом, как по команде, согласованно — общественный договор. А если некий анахорет по какой-либо причине не замешан в этой нелепейшей игре, отбился от стада, то его-то и объявляют психом и дегенератом.

Все, пойду. Совершу поступок. Поставлю «Дюка Степановича» на место и покину поле боя. Тем более что дело к обеду. Который правильнее было бы назвать ужином.

Уже подымаюсь, желая привести это мудрое решение в исполнение, однако не могу удержаться от вопроса:

— А все-таки — зачем вам советское представительство?

— Затем, что из двух зол следует выбирать меньшее, — произносит он наставительно.

— Вот как?

— Да, представьте себе. Все познается в сравнении. Если в СССР и есть недостатки, то не западным гангстерам о них выть. Там хотя бы атеизм, и христиан, этих змей подколодных, не назначают начальниками лагеря.

— Интересно… Ладно… Прощайте.

— Разумеется, семья, детишки! — кривится он. И вдруг с вызовом вскидывает голову. — Жалеете?

— О чем?

— Не о чем, а кого. Себя.

— Себя? С какой стати? Вас жалею. Вы способный человек, многое могли бы сделать.

— Я и без вас уже многое сделал! Да, представьте — в отличие от всех этих шмакодявок. И приберегите ваш патронажный тон для кого-нибудь другого!