Пилюли счастья

— Возможно, если бы его жизнь изначально сложилась иначе, он сегодня умел бы правильно распорядиться своими силами и свободой. Занялся бы каким-то интересным плодотворным делом. Если бы оставался полноценной личностью. («Между прочим, в этом случае он абсолютно не нуждался бы в вас», — думаю я.) Но это как пружина. До определенного предела пружинит и возвращается в изначальное положение, а если слишком растянуть — превысить предел усталости, — теряет упругость и перестает быть пружиной. Поймите, не может он сегодня начать нормальное существование. Он сломлен, не приспособлен. На все смотрит сквозь кривую и потрескавшуюся линзу прежнего опыта. Не в состоянии заняться никаким полезным трудом, ни в коем случае не готов стать частицей этого общества. Вы пытались совершить невозможное. Все, хватит — перестаньте опекать и спасать его. Предоставьте его его судьбе.

— Я не думала, что вы так циничны и жестоки. — Голос ее дрожит. — И даже если то, что вы говорите… если вы все видите правильно… все равно, всегда есть место чуду. — Она поднимается со скамейки и покидает меня.

Вот так — встала и ушла. Завлекла в пустой, прокисший от сырости сквер и покинула. Унесла с собой свое отчаяние и оставила сидеть тут и созерцать грязную лужу и размокшую дорожку. «Циничны и жестоки»… Возможно. Со стороны виднее. Не исключено, что она права. Не исключено, что она лучше и добрее меня. Но все, хватит — я не желаю больше заниматься проблемой Пятиведерникова! Имею полное право не желать и не заниматься.

«А на ту пору дождь, слякоть, тоска была страшная. Я было уж воротиться хотел»… Да, пора воротиться. Воротиться к своему очагу, к своим кастрюлям — котлам, горшкам — и позабыть о них обоих. Надо же — сколько людей проживает в этом городе, в этих симпатичных особнячках, выкрашенных в серый, бурый и малиновый цвет — излюбленная местная палитра, — в этих рентабельно распланированных удобных квартирках, а утешить Паулину некому. Местному обывателю не до российских трагедий…

Звоночек на велосипедном руле поблескивает, вспыхивает, сверкает, мерцает острыми неоновыми бликами. Откуда они берутся, эти блики? Солнца нет и в помине — все небо затянуто пухлыми низкими тучами. Отсвечивают фары проезжающих по шоссе автомобилей? На таком расстоянии?..

Вернувшись домой, я обнаруживаю в почтовом ящике свое письмо, с месяц назад отправленное наконец Любе. Крупный лиловый штамп поперек конверта: «Адресат выбыл». Как — выбыл?.. Куда выбыл? Когда, почему?! Это я виновата — что я натворила! Разве можно было так долго тянуть? Ничто, ничто не прибавляет ума! Ни прожитые годы, ни многие опыты… Вероятно, что-то было там — в том ее письме, которое я умудрилась потерять. Что за чушь! Выбыл… Как это может быть? Нет, нет… Спокойствие. Никаких трагических предположений. Позвоню ей. Подумаешь — делов! Вот сейчас же прямо возьму и позвоню.

Не раздеваясь, в пальто и сапогах, с которых на пестренькую дорожку, устилающую коридор, стекают остатки уличной влаги, я набираю номер междугородней телефонной станции — дважды ошибаюсь, но с третьего раза все же накрываю цель и прошу соединить меня с Ленинградом.

«Можем принять заказ на завтра», — отвечает вежливый казенный голос. «Почему — на завтра? А сегодня?» — «Невозможно». — «Почему?» — «Нет телефонных линий». — «Хорошо, пусть будет на завтра». По-прежнему не снимая пальто, опускаюсь в кресло возле столика и смотрю на телефонный аппарат, как будто жду от него каких-то разъяснений — новых, более человечных слов. Как будто собираюсь сидеть тут до завтра, до возникновения в трубке родного Любиного голоса. «Нинок! Ты где это там запропастилась?..» Когда мы в последний раз разговаривали? Давно. Год назад… Может, и больше. Не потому, что дорого, а потому, что письмо как-то понятнее и сердечнее. Что можно сказать по телефону? Особенно ощущая, что каждое твое слово прослушивают чужие, заведомо враждебные официальные уши. Да и слышимость, как правило, не ахти… Письма, разумеется, тоже читают, но, по крайней мере, не в твоем присутствии, не в самый момент их написания.

Отправлю телеграмму! Срочную. С оплаченным ответом и уведомлением о вручении. Две: одну Любе, другую Амире Георгиевне. Да, прямо сейчас. Не может же быть, чтобы они обе сразу… выбыли… Обе сразу… нет, не может такого быть…

«Люба, — пытаюсь я диктовать телеграфистке. — Что происходит? Почему вернулось мое письмо? Почему ты не пишешь?»

— Извините, — прерывает голос в трубке. — Вы не можете сказать по-английски?

Не могу. Адресат не выучился по-английски. Только этого не хватает — объясняться с Любой по-английски!

— Я не понимаю, что вы говорите. Диктуйте по буквам.

Что значит — по буквам? Я и так диктую по буквам: эл, юс, бе, ас, че… Ну да, должна быть такая буква — че. Чёпинг. Те, ос… Ти, оу… Эл, ю, бэ, то есть би, эй… си, эйч…

— Извините, я боюсь ошибиться, — предупреждает добросовестная служащая.