Пилюли счастья

Любушка смогла! И этот торт… На деревенских праздниках выставляют такие торты. Не в России, конечно. В России ничего не выставляют.

Кроме самогона и портретов вождей. Торт для Книги Гиннесса. Как только Мартин его дотащил? Снежная баба, гора!.. И главное, как прикажете его резать? Тут не нож, тут пила требуется. Сабля…

Первый кусок Люсеньке – милой моей Люсеньке. Долгожданная гостья!..

Сколько ж это лет мы не виделись? Наконец-то выбралась заглянуть…

А то, понимаете, все дом, работа… Шляются, Люсенька, тут всякие, донимают расспросами: как вам удалось вырваться из России? Надоели.

Какая им разница, как… Молодец, что пришла. А это кто же?

Фринляндкин? И Фринляндкина своего притащила? Умница! Он ведь у тебя гордец, нас, мелкоты, сторонился. Пренебрегал нашим обществом.

Большая честь – познакомиться с блистательным Фринляндкиным, кумиром питерских студентов и вольнодумцев. В основном студенток. Разных педагогических, библиотечных и полиграфических вузов. Люсенька полиграфический кончала. Фринляндкин однажды увидел ее – в кружке любителей русской словесности – и полюбил. Ну, может, не так уж сильно полюбил, однако приветил. За то безмерное обожание, что светилось в ее голубых глазах. Даже стихи ее похвалил…

Интересный тип этот Фринляндкин. То есть не такой уж потрясающе обворожительный, как нам представлялось: довольно даже потрепанный – заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура. Нет, не врубелевский Демон, никак… А это кто?.. Неужели Люсенькины близнецы? Такие огромные, совсем взрослые?!. Впрочем, что ж я удивляюсь – столько лет утекло…

– Дорогая, – хмурится Мартин, – надеюсь, мы получим сегодня компот?

Что за язвительный тон? Как ему не стыдно! Неужели он не видит, что я и так с ног сбилась? Нет, все – в последний раз все эти гости, торты, компоты! Сидят, ухмыляются, языками чешут! Стол – стадион, до кухни – километр, и ни малейшей помощи! Кстати, как их зовут -

Люсиных мальчиков?.. Яша и Петя? Да: Яша и Петя. Яша и Петя

Голядкины! Почему – Голядкины?..

– Не мог же я дать им фамилию Фринляндкин! – рокочет папаша близнецов. – В этом мире злобы и лжи!

Люсенька опускает глаза – прекрасные свои и вечно испуганные голубые глаза.

– Это мама, – объясняет она тоненьким звенящим голоском, – мама посоветовала нам, чтобы мы записали детей на мою фамилию.

– Да, – подтверждает Фринляндкин глухо, – незачем давать детям, родившимся в России, фамилию Фринляндкин. Это латышская фамилия, а никак не русская.

– Вообще-то, мне кажется, это еврейская фамилия, – уточняет Амира

Григорьевна степенно.

– Да, – соглашается Люсенька робко. – И я, конечно, не хотела, чтобы дети страдали от антисемитизма…

– Голядкина! – фыркает Агнес. – Глупости, враки! Ее фамилия Голубкина.

– К вашему сведению, высокоуважаемая, это одно и то же, – цедит

Фринляндкин сквозь зубы. – “Голяд” – это по-латышски голубь!

– Вот как? – Агнес не проведешь, Агнес – это вам не доверчивая

Люсенька. – Откуда вы знаете? Вы что, латышский стрелок?

Мне удается наконец отделить от торта бесконечно длинный, липкий, истончающийся к концу ломоть.

– Мне! Мне! Мне первому! – кричат, подскакивая на стульях и притопывая ногами, Петя и Яша.

Видно, что им нравится у нас – братьям

Фринляндкиным-Голубкиным-Голядкиным. Даже затевают, расшалившись, потасовку – пихаются плечами, локтями, выхватывают друг у друга из-под носа вазочки с компотом, сражаются вилками, каждый хочет завладеть блюдом и отхватить побольше от сладкой горы.

Конечно, детский праздник, но не такие уж они и дети… Люсенька могла бы укротить своих отпрысков. Хотя, с другой стороны… Какая разница? Пусть себе…

– Теперь-то ты понимаешь, ты видишь, как я тебя любила! – обнимает

Люсенька Фринляндкина за шею и жарко дышит ему в ухо. Потасканного и потрепанного, не слишком даже опрятного Фринляндкина. – Как душа моя тебя жаждала!.. – И тут же за столом, в присутствии всех, в том числе и собственных детей, принимается целовать его лицо, шею, грудь. Странно, странно… Страшное у нее лицо – одутловатое, желтое, глянцевитое. Но жутко молодое. До чего же молодо она выглядит! Такие взрослые дети, настоящие Митрофанушки, а она нисколечко не постарела, даже напротив…

Тут какое-то недоразумение, думаю я. Какая-то подтасовка. Это совершенно на нее не похоже! Люсенька, вечная скромница… И до чего же… До чего молода!

Этот торт – он отвратителен! Я увязла, погибла в нем!.. Мартину непременно требуется потрясти гостей, а мучиться с этим несчастьем приходится мне! Нож застревает, гнется, и расстояния, расстояния!..

Братья Голядкины обстреливают друг дружку, а заодно и гостей косточками от сливы и от вишни.

– Да что же это такое?! – не выдерживаю я и швыряю нож на стол. -

Это невыносимо, это дерзость, бесстыдство!..

И просыпаюсь от собственного крика. Вернее, хрипа. Мне плохо, тяжко, душно… Веревка, удавка… Я судорожно вожу рукой по груди, по шее, пытаюсь расслабить веревку – проклятую несуществующую веревку…

Люсенька. Как же я не вспомнила?.. Как я могла не вспомнить?