Пилот «Штуки»

Я немного убираю газ и на высоте 3–4 метров облетаю несколько раз загадочного стального монстра, осматривая его с самого близкого расстояния. Сбоку от него стоит ИС, который, по всей вероятности, подошел откуда-то из хвоста колонны, чтобы узнать, что происходит. Странный танк все еще горит. Когда я облетаю его последний раз, я вижу как несколько «иванов» карабкаются на башню ИС к установленному там 13-мм[43] зенитному пулемету. Вот они как по команде поднимают головы, я вижу дымок, выходящий из дула их пулемета и понимаю, что они открыли по мне огонь. Я нахожусь от них на расстоянии 50, самое большее 60 метров, им трудно в меня попасть, потому что круги, которые я описываю, имеют слишком малый радиус, если только они не опытные стрелки, которых специально учили стрелять по таким целям. Я продолжаю рассуждать в таком духе, когда на мой самолет обрушиваются два удара и я чувствую жгучую боль в левом бедре. Я с трудом преодолеваю темноту перед глазами и убеждаюсь, что по ноге струится теплая кровь Я говорю о ранении Гадерману, но он не может ничего сделать, потому что ему до меня не дотянуться. У нас нет никаких бинтов. Местность, над которой мы летим, кажется малозаселенной и не особенно пригодной для посадки. Если мы приземлимся здесь, понадобиться Бог знает сколько времени чтобы получить медицинскую помощь и я истеку кровью. Поэтому я должен попытаться достичь Будапешта, который от нас в двадцати пяти минутах лета.

Я чувствую, что быстро лишаюсь сил. Кровь все еще льется… Я испытываю странное чувство… какой-то транс… но я продолжаю лететь и все еще могу контролировать свои чувства. Я спрашиваю Гадермана:

— Как ты думаешь, могу ли я неожиданно потерять сознание… или ослабею постепенно?

— Ты никогда не долетишь до Будапешта… по всей вероятности… но неожиданно сознания не потеряешь.

Последние слова он произносит в добавление, скороговоркой, скорее всего, чтобы не расстраивать меня.

— Тогда я лечу дальше… и попытаю счастья.

Максимальный газ… минуты беспокойного напряжения… я не сдамся… я не… вот и летное поле с истребителями, Будапешт… выпустить закрылки… убрать газ… я приземляюсь… всё…

* * *

Я отправляюсь на операционный стол в частном госпитале. Медсестры столпились вокруг и смотрят на меня с любопытством. За спиной хирурга, профессора Фикка, стоит Гадерман, он качает головой. Он говорит мне потом, что когда я был под наркозом, то сказал несколько вещей, которые по всей вероятности, не смогли привести медсестер в восхищение. Что можно сделать в такой ситуации? Профессор Фикк объясняет, что в меня попали две пули из 13-мм пулемета, одна, которую он уже извлек, вошла под углом в бедро, а другая прошла навылет. Он говорит мне, что я потерял много крови и как только он наложит гипс, меня отправят в санаторий на озере Балатон для того, чтобы я быстрее восстановил свои силы и дал бы возможность своим ранам затянуться в тишине и покое. Тем временем прибыл Фридолин и ругает меня за то, что я вляпался во все это из-за своего любопытства, но хотя он прямо и не говорит мне этого, он рад, что не произошло ничего более худшего. Он докладывает, что мы должны перебазироваться в район Штульвессенбурга, а сами будем стоять в Боргоенде. Они закрепляют мои носилки в санитарном «Шторхе» и доставляют меня в Хевис на озере Балатон, где я должен пройти лечение в санатории доктора Петера. Я уже спрашивал профессора Фикка сколько времени займет мое выздоровление и когда я смогу хотя бы ходить, не говоря уже о полетах. Он дает уклончивый ответ, предположительно потому, что Гадерман уже рассказал ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю на том, чтобы доктор Петер немедленно снял мои повязки и сказал мне, сколько, по его времени, я буду здесь оставаться. Он поначалу отказывается снимать повязки, но затем, после долгих споров, он исследует рану и говорит:

— Если не будет никаких осложнений, пролежите недель шесть.