Пилсудский

Изданная же в Познани брошюрка «Землякам к размышлению» драматически призывала: «Произошло большое несчастье. Пан Пилсудский с несколькими социалистическими генералами и с частью армии, взбаламученной социалистами, вызвал гражданскую войну, уничтожил почти триста человек, а более тысячи ранил; потряс Польшу до оснований; пробудил немецкий аппетит на Силезию и Поморье, литовский — на Вильно, а русский — на Львов, вооружил отбросы общества винтовками, побуждая их к грабежу и насилию; подорвал доверие к Польше и к Войску Польскому за границей. <…> Кто преклоняется перед бунтом, разжигает гражданскую войну, вводит страну в разруху, тот ускоряет распад Польши и толкает ее к непредсказуемым несчастьям. <…> Поляк, католик должен найти смелость выступить против преступления. Кто решится бороться до последнего, тот должен победить. Силе зла необходимо противопоставить еще большую силу добра. Каждый мобилизован, а тот, кто не услышит этого призыва, кто будет медлить, тот погубит Польшу и самого себя».

Отец народа

Успех участников переворота был равнозначен триумфу «белой» легенды вождя. До этого времени она состязалась с противниками в партнерском бою. Сейчас шансы выглядели иначе. Перед хвалебными гимнами открылся широкий путь для создаваемой государством пропаганды. Упреки же оппозиционной агитации могли лишь сочиться все более тонкими струйками через законопаченные цензурой и репрессиями щели.

Однако вскорости оказалось, что многим людям был значительно ближе тот Пилсудский, который лишен почестей, отождествляемый с протестом против расширяющегося зла, чем диктатор, как арбитр, разрешающий судьбы страны. Потому что человеческую симпатию нельзя измерить килограммами бумаги, предназначенной на биографические публикации. Она рождается в закоулках души, неоднократно вопреки стараниям, предпринимаемым самыми искусными специалистами по пропагандистской обработке умов.

Рисуемый после переворота образ Пилсудского вначале был обращен к предмайским агитационным канонам. Доминировал образ уже упоминавшегося Геркулеса, гигантскими усилиями вычищающего польскую конюшню Авгия. Маршала представляли как героя-бунтаря, протестовавшего против свирепствующего вырождения, угрожавшего высочайшей ценности — Польше.

Тадеуш Лопалевский писал в стихотворении «Пилсудский»:

И почему это у нее[198] глаза побелели в орбитах,
Почему лицо искривляется грубо, как маска?
Он[199] посмотрел на небо, у звезд спрашивает совета.
Ходит по тихому дворику в блеске луны.
Сквозь окно майский ветер, звеня в рамы,
Приносит ему издалека бессловесные рапорты:
Разгулялись в безумной столице хамы,
Расползлись по стране подлые когорты.

Когда упадок начал угрожать Отчизне, вождь-отшельник вынужден был отважиться на протест:

Тогда посмотрел в ее глаза, уже почти угасшие,
Поднял руку. Задержал! Что-то взвешивал в сердце…
И неожиданно грозной хваткой сорвал с нее непристойную
маску —
Брызнула кровь на ладони с самого дорогого ему лица.

Итак, страшной была эта операция, окупленная ценой крови. Но для спасения умирающей Родины не было иного выхода.

После таких образов, наполненных терпением и жертвой, поэт рисовал олеографическую картину новой, послемайской Польши:

В бельведерском саду шелестит благовонный ветер.
Опадает туман, как вуаль со святого лика,
С этих глаз, уже избавленных и от слез, и от боли.
Которыми его обворожила таинственная Пани.
В кузницах звенят молоты, плуг вспахивает землю,
В прядильнях прядут полотно молниеносные прялки,
Пан Маршал на Польшу открыл свои окна.
Усмехается детям и говорит: «Уже весна…»

Таким образом, организатор переворота предстал как оздоровитель государства. Правовые аспекты этого поступка не имели значения. Учитывался лишь факт, что он нечеловеческим усилием вытащил страну из открывающейся бездны самоистребления.

Быстро начали исчезать те расчетливые, отдающие искуплением тона. Все больше распространялся портрет отца народа, стоящего над обществом и призывающего к порядку, в случае необходимости — солидным шлепком.