Пилсудский

Страх «панов» перед мятежом взбунтовавшихся «хамов». Но и обыкновенный человеческий страх перед непонятным кровавым расточительством революционного урагана и боль перед неизбежным, также жестоким возмездием.

Страх перед слепой, низвергающей все на своем пути стихией. Страх перед безжалостной мощью потопа, на который отдельный человек не имел влияния, то есть страх перед потерей возможности (хотя бы иллюзорной) формирования своей собственной судьбы, которую дают нормальные условия, понятные, к которым давно привыкли.

Ибо революция показала себя в Польше в 1920 году, несомненно, с наименее привлекательной стороны.

Существует пафос революции и существует ужас революции. Из этого ужаса, увиденного и пережитого, выросла, бесспорно, эта всеобщая в Польше в межвоенный период неприязнь к восточному соседу, к революционной России, к той силе, даже самые благородные лозунги которой нельзя было прочитать на транспарантах раздражающего цвета, написанных чужим алфавитом, силе, даже самые убедительные аргументы которой трудно было слушать под грохот орудий, треск пулеметов, цокот копыт легендарной Конармии.

Из пережитого и увиденного ужаса войны и революции, из возникшего во время того неудержимого отступления и в тот памятный, решающий момент страха родилось недоверие ко всему, что напоминало то время — к цвету, к языку и… к идее. Недоверие, которое заставляло на протяжении всего двадцатилетия каждую новую мысль и каждую инициативу рассматривать через призму опыта тех лет, как бы на фоне военных пожаров и облаков пыли, поднимаемых марширующими колоннами.

Легенда 1920 года, базирующаяся на этом реальном опыте, развиваемая и цементируемая сознательно и умело «воспитательными силами» Второй Республики, стала основой повседневного, бесспорно небогатого, но прочного мировоззрения значительной части по крайней мере двух поколений поляков.

В этой легенде содержались две, правда, противоречащие друг другу, но настойчиво внушаемые людям идеи.

Одну из них я бы выразил словами «мы сами». Битва за Варшаву была первой на протяжении двухсот с лишним лет выигранной поляками крупной битвой, а польско-советская война — первой за тот же период выигранной войной. Поддержка со стороны Петлюры или скоординированное по времени наступление Врангеля не оставили заметного следа в общественном сознании. Пилсудчики тоже хорошо поработали, подчеркивая свои заслуги в этой победе. В результате возобладала убежденность, что мы сами, собственными силами отразили большевистское нашествие, победили Россию — одну из самых крупных европейских держав. Значит, мы сами являемся державой, значит, мы многое можем, если только захотим, если напряжем свои силы. Эта убежденность, которую чаще разделяли простые люди, чем руководители государства, лучше сориентированные в подлинном характере этой победы, наложила свой отпечаток на политику и идеологию Польши межвоенных лет и периода второй мировой войны. Бесспорно, если бы поляки подошли более критически к оценке своих сил, труднее было бы ставить перед Польшей задачи, превышающие ее возможности, не укоренилась бы чрезмерная вера в собственные возможности, не было бы позже столько разочарований и обид.

Вторая идея — «Европа не даст нам погибнуть». В общественном сознании сохранились отголоски заинтересованности Запада, особенно Франции, в судьбе Польши в 1920 году. Эскадра имени Костюшко, американские и итальянские летчики-добровольцы, французские инструкторы, генерал Вейган за штабным столом Маршала Пилсудского, позднейшие визиты Фоша, которому присвоили звание Маршала Польши. Это укрепляло убежденность, что мы нужны Западу, что в критический момент он не даст нам погибнуть. До человеческого сознания не доходили близорукость и ограниченность этой заинтересованности. Не помнили о горечи визита польской делегации в Спа, где союзники вынудили Польшу согласиться на исключительно неблагоприятные для нас решения на севере, западе и юге взамен на обещание иллюзорной интервенции в пользу Польши в Москве, интервенции, которая, впрочем, не принесла никаких результатов. Не знали, что, когда шло сражение под Радзымином и когда в польский штаб явился генерал Вейган, Пилсудский спросил его: «Сколько дивизий Вы привели с собой?» А на ответ, что ни одной, Пилсудский жестко прореагировал: «Тогда зачем Вы вообще приехали?» Зато знали сладкие слова и помнили их.

Подлинный опыт и ложные выводы из этой самой большой польской войны 1920 года оказывали немалое влияние на политику всей Второй Республики и на национальное самосознание вплоть до последних дней последнего из активных участников тех событий.

Политические концепции эмигрантского правительства а годы второй мировой войны, которые привели к Варшавскому восстанию, концепции, за которые такую страшную цену заплатил польский народ, также вытекали из этого груза прошлого.