Пилсудский

Тревоги добавило также подписание в апреле 1926 года советско-германского политического договора, расцененного в Польше как углубление линии Рапалло. Проблема безопасности Польши стала предметом широкого обсуждения, вновь актуализировала вопрос, в какой степени ее армия готова ее решать. В этой атмосфере предшествующие заявления Пилсудского о неблагополучном положении в вооруженных силах приобретали особенно тревожное звучание. Не случайно Пилсудский в одном из интервью осенью 1930 года в числе причин, толкнувших его на переворот в мае 1926 года, назвал появление реальной угрозы того, что, пользуясь ситуацией, аналогичной временам упадка Польши в XVIII веке, соседи попытаются посягнуть на независимость страны.

Несмотря на все переживаемые Польшей трудности, сейм в силу разных обстоятельств не желал отставки правительства Грабского. Но все же 13 ноября 1925 года оно пало, поскольку Польский банк отказал премьеру в валютной интервенции для поддержания курса злотого.

На следующий день, 14 ноября, Пилсудский прибыл в Бельведер и вручил президенту Войцеховскому декларацию, в которой предостерег от игнорирования моральных интересов армии при формировании нового кабинета и возможного назначения военным министром Шептицкого или Сикорского. Более того, он потребовал, чтобы глава государства подтвердил своей подписью на копии декларации факт ее получения. Этим шагом маршал открыто продемонстрировал, что ставит себя выше всех конституционных органов власти в Польше и оставляет за собой последнее слово при выборе кандидата на один из ключевых постов в правительстве. Как ни странно, Войцеховский не только выполнил его требование, но и поинтересовался кандидатурой возможного министра. Пилсудский от ответа уклонился, заявив, что сделает это после появления главы правительства. Начатая Соснковским в конце 1923 года практика согласования с «отшельником из Сулеювека» вопросов государственной жизни получила 14 ноября чуть ли не официальный статус.

Трудно сказать, какими мотивами руководствовался Войцеховский, пойдя на поводу у своего старого товарища. Конечно же не памятью о совместном издании «Роботника» или встречах в эмиграции и не боязнью гнева маршала. Скорее всего, президент хорошо ориентировался в том, что немалая часть офицерского корпуса готова беспрекословно выполнять приказы своего вождя, даже если он не занимает в армии никаких постов.

В пользу такого предположения свидетельствует получившая широкий отклик в армии и обществе демонстрация офицеров варшавского гарнизона у виллы маршала в Сулеювеке, состоявшаяся на следующий день, в воскресенье. В качестве предлога была выбрана седьмая годовщина возвращения Пилсудского из Магдебурга. Повод выглядел несколько странно, если учесть, что Пилсудский прибыл в Варшаву 10-го, а не 15 ноября, да и дата не была круглой. В демонстрации участвовали по разным данным от четырехсот до двух тысяч человек, в том числе значительная группа генералов. От их имени к Пилсудскому обратился генерал Орлич-Дрешер, легионер, кавалерист, участник польско-советской войны, особо прославившийся во время Гродненской операции осени 1920 года. Он коротко, по-военному поприветствовал своего вождя и закончил свою речь многозначительными словами: «Обращаясь к тебе сегодня, мы имеем те же боли и тревоги, которые вместе с нищетой заглядывают в дом. Хотим, чтобы ты верил, что наше горячее желание состоит в том, чтобы ты не остался в стороне от этого кризиса, делая сиротами не только нас, твоих верных солдат, но и Польшу, это не обычные комплименты по случаю торжества, но что мы несем тебе кроме наших благодарных сердец и надежные, отточенные в победах сабли»[203].

Ответ виновника торжества оказался на удивление мирным; он как бы не понял скрытого смысла обращенной к нему речи, чем поразил и почитателей, и противников, уверенных, что Пилсудский со дня на день совершит переворот. Он снова говорил о морали: восстановление Польши не сопровождалось духовным возрождением общества, безуспешными оказались его попытки изменить положение, показывая полякам не только светлые, но и темные стороны действительности. Поэтому он пришел к выводу о необходимости борьбы со «злоупотреблением свободой» во имя защиты чести польской армии.