Пинбол

«Апасионада» не относилась к числу излюбленных публикой отелей, и даже влажными вечерами поздней весны ее ресторан и кафе на террасе были заполнены лишь наполовину. Клиенты не обращали никакого внимания на музыкальную консоль «Паганини», стоявшую на небольшом возвышении в углу террасы, и Остен из своей комнаты на третьем этаже отеля мог наблюдать за террасой, чтобы решить, когда соберется достаточно народу, а потом спуститься и начать концерт.

Объявленное на афише отеля как «Паганини Электронико», его представление обещало около дюжины пьес, призванных продемонстрировать разносторонние возможности инструмента. Он собирался начать со стандартного набора американских мелодий в стиле рок, поп и кантри, хорошо известных публике по частым исполнениям по радио и телевизору. Остен изрядно поупражнялся с ними в «Новой Атлантиде» и запрограммировал различные версии в компьютерную память «Паганини». Это позволяло ему одним движением пальца проиграть целиком записанную аранжировку или, включив сопровождение, петь самому; он мог даже импровизировать поверх собственных уже записанных импровизаций и записывать их по ходу игры. Более того, он мог по своему желанию добавлять или убирать свои записанные вокальные партии, сочетая их в любом из тысячи вариантов. Возможности этой консоли очень успокаивали его, ведь он по-прежнему сомневался в живом звучании своего голоса; если он почувствует себя неуверенно, то сможет тут же выключить микрофон и шевелить губами в такт собственному голосу, так что слушатели этого даже не заметят.

Как только на террасе собралось двадцать-тридцать человек, Остен начал настраивать себя на встречу с публикой. Хотя он был совершенно уверен, что никто не узнает голос Годдара, его не оставляли дурные предчувствия. Каждый раз, когда он спускался, чтобы начать свой концерт, даже столь небольшая и невзыскательная аудитория, казалось, бросала ему ужасный вызов: открыто, лицом к лицу судит его исполнение, чего прежде с ним никогда не случалось.

Первые несколько дней в «Апасионаде» ему трудно было отделить себя от публики. Он терялся, когда гости начинали ерзать или громко разговаривать, пока он играл, когда официанты разносили напитки или забирали грязную посуду, когда кто-то вставал и уходил, даже не взглянув на сцену. В такие мгновения самоуверенность, и так-то не чрезмерная, совершенно покидала Остена, и он переключал «Паганини» на заранее записанную музыку, а сам вносил в исполнение поправки. Но с каждым выступлением Остен, все более раскрепощаясь, ощущал растущее внимание и ответную реакцию публики.

Ежедневно испытывая искушение позвонить Лейле на виллу, он тем не менее выжидал, надеясь застать ее именно в тот момент, когда и море, и пляж, и дети слегка наскучат ей. К тому же он понимал, что следует набраться уверенности в том, что он способен предложить нечто стоящее, прежде чем допускать даже мысль о ее присутствии на террасе.

Каждый вечер после окончания своего представления он прогуливался по запруженным народом улицам Тихуаны, а затем менял маршрут и бродил в одиночестве по какому-нибудь из обветшавших и зловонных районов трущоб, где ребятишки клянчили у него деньги, а едва созревшие девицы смотрели так завлекающе, что он опускал глаза; где мужчины, женщины и дети были просто песчинками в вулкане голода и гнева, готовом вот-вот проснуться и извергнуть огнедышащую лаву. Здесь он не чувствовал себя богатым туристом, но, скорее, бродячим отшельником, изгнанным на время из своего прошлого. Он думал тогда о «Новой Атлантиде», своем личном островке созидания, укрывшем его от страданий человеческих, и сознавал с печалью, что через три века после Фрэнсиса Бэкона и его идиллического Дворца Звуков мир для многих остается хлевом, что вся музыка мира, прошлая, нынешняя и грядущая, не способна приютить и самого несчастного из детей этой тихуанской трущобы.

Он мечтал о том, чтобы музыка – рок, по крайней мере, – смогла заставить их чувствовать лучше, сильнее, острее. Что, если весь рок – это просто обман, коллективный вопль детей богатых, промышленно развитых стран: «мост через бурные воды» для Пола Саймона, «род безопасного кайфа» для Джимми Хендрикса? И что, если во всей рок-культуре нет ничего, кроме надувательства, на котором делают деньги компании звукозаписи вкупе с самими рок-звездами, – «банда коммунистов под управлением капиталистов», как всех их назвал Рэй Томас? «У меня американские мысли – я люблю деньги», – сказал Элис Купер. «На моей стороне основной стимул, который им не сокрушить, – алчность», – вторил ему Фрэнк Заппа. А Чарли Прайд добавил: «Я уверен, что музыка ничем не отличается от мелочной торговли. Или от страхования, или от чего-нибудь еще». Есть ли в роке что-то еще, кроме погони за деньгами и групповой истерии, причина которой кроется, как правило, в употреблении наркотиков?