Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Сионизм стал для него совершенно новой областью «приложения сил», но, постигнув неизбежность изжить свою судьбу как судьбу именно еврейскую, Рутенберг, уже не задерживаясь на промежуточных станциях, воспламенился мыслью сразу и кардинальным образом решить все проблемы еврейского народа. В его сионизме с самого начала (а в дальнейшем это будет только нарастать и прогрессировать) сказался носитель инженерной специальности. «Инженерный сионизм» Рутенберга проявился прежде всего в том, насколько конкретно конструктивным, «переоборудовательным», «изобретательным», а не только сугубо «идеологическим», «партийным» было его отношение к самой сионистской идее. Он так до конца и не станет относиться к ней как к определенной национально-общественной теории, политическому движению или партийно-организационной работе, склоняясь больше к «стихийной», но зато связанной с практическими результатами преобразовательной деятельности.

Не мешает подчеркнуть при этом, что к сионизму Рутенберг пришел не оттого вовсе, что оказался выдавлен из русской революционной среды тайно или явно проявившимся антисемитизмом, которым она, как и всякая другая социальная общность, была в известной мере пропитана. Антисемитизм миссионеров от революции, как и вообще далеко не безоблачные отношения революционеров-русских и революционеров-евреев, становится в эти годы одной из весьма актуальных общественных, в том числе литературных, тем. В рассказе еврейского писателя Ицхака Дова Берковича² «Чужбина» главный герой еврей Цыбулин, работающий в сугубо русской партийной организации, сближается с русской девушкой «товарищем Ниной». Она, могучая славянская Дебора, «дочь священника из Вятки», «высокая, широкоплечая, краснощекая», являет полный контраст ему – типичному еврейскому юноше «с черными кудрями», «худенькому, слабосильному». Постепенно к герою приходит понимание своей чужести и чуждости этому миру, полной разобщенности с ним, и это чувство ничто не может преодолеть – ни возвышенный идеализм, ни общая цель, ни даже зарождающееся любовное чувство (Berkowich 1911).

К тому, что Рутенберг оставил русскую политическую сцену (как вскоре, правда, выяснится, лишь на время), эта тема прямого отношения, по крайней мере первоначально, повторяем, не имела. Его разочарование во «вселенском» и приход к «родному» не содержали на первых порах никакой «расовой» подоплеки, а носили характер сугубо персонального конфликта, приобретшего политический и более того – этический, нравственный смысл. Доведись критику А. Лаврецкому, рецензировавшему соболевскую «Пыль» (см. прим. 7 к И: 1), анализировать произошедший с Рутенбергом кризис, он почти наверняка констатировал бы, и не без основания, наличие душевного надрыва.

Душевный надрыв Рутенберг, вне всякого сомнения, пережил, однако скорее с мажорным психологическим исходом. Кратко его катарсическую сущность можно было бы определить как веру в то, что «нация обязана существовать». Со скрежетом зубовным эту фразу – о необходимости существования нации – понятно, какой, произносит в рассказе И. Бабеля «Дорога» фельдшер-юдофоб, обращаясь к герою-рассказчику-еврею, ставшему из-за своего происхождения жертвой нападения бандитов-головорезов:

– Фридрих Энгельс <…> учит вашего брата, что нации не должны существовать, а мы обратно говорим, – нация обязана существовать… (Бабель 1990, И: 202-03).

Издевательский сарказм местечкового эскулапа заключал, однако же, удивительно точную формулу рутенберговской эволюции от наивной, хотя и горячей веры в утопию бесклассового и безнационального «человечьего общежитья» к осознанию простой, но на самом деле великой мысли о том, что «нация обязана существовать».

Осознание этого элементарного факта замечательно емко было выражено литературоведом Ш. Маркишем – не по отношению, правда, к Рутенбергу, а по отношению к писателю В. Гроссману. Ш. Маркиш, который много сил положил на изучение еврейского компонента в русском литературном дискурсе, анализируя творческий дебют этого талантливого русско-еврейско-го писателя – рассказ «В городе Бердичеве» и законно говоря о том, что в нем нет ничего собственно еврейского, пишет в то же время о спокойствии взгляда писателя и о незнании им стыда за свое происхождение (Маркиш 1996: 36). Именно эти качества тайно маркируют нееврейский фактически текст еврейским присутствием. Сионизм Рутенберга начался с элементарного исчезновения стыда за то, что он родился евреем.