Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Отметим любопытнейшее схождение в осуждении Рутенберга двух противоположных полюсов – Розанова и Грузенберга, существовавших обычно (вспомним хотя бы знаменитое дело Бейлиса!) как непримиримые антиподы.

Другая, противоположная этой, но столь же тупиковая стезя – идеализация и связанная с этим непомерная героизация основных фактов рутенберговской биографии. И, разумеется, главного из них – превращения эсеровского боевика в одного из самых деятельных работников еврейского ишува (собирательное название еврейского населения Эрец-Исраэль), известного далеко за его пределами. Неспроста биографический очерк о Рутенберге в книге Л. Липского «А Gallery of Zionist Profiles» (Галерея портретов сионистов) начинается примечательной фразой: «Пинхас Рутенберг пришел к нам из чужого мира» («from alien world») (Lipsky 1956: 124), что как бы придает заурядному жанру биографического портретирования дополнительную аттрактивность, не лишенную таинственной остроты и пикантности. И не без причины: трансформация личности – ментальная, социально-психологическая, идеологическая, нравственная, если хотите, – здесь столь энергичного и решительного свойства, что вполне может оказаться достойной остросюжетного авантюрного романа. Однако авантюрный роман не получается, поскольку биографов Рутенберга интересует, как правило, вторая, еврейская, часть его жизни, первая же, «темная» и «чужая», воспринимается в виде прелюдии к основной, подверженной, скажем так, ошибкам молодости и поискам пути. Так, автор статьи «Русские евреи в сионизме и в строительстве Палестины и Израиля» в «Книге о русском еврействе» пишет:

П.М. Рутенберг, в прошлом русский революционер, имя которого связано с эпопеей священника Гапона, в годы <П>ервой мировой войны после докладов Бен-Гуриона и Бен-Цви о положении в Палестине сказал им: «Я – ваш!» Он поселился в Палестине и стал электрификатором страны. Одно время он был президентом Ваад Леуми, представительства палестинского еврейства в эпоху английского мандата (Свет 1960: 268).

Дань схеме стоит недешево: в приведенном описании начисто выпадают из жизни Рутенберга его возращение – после пламенного обещания сионистам: «Я – ваш!» – в Россию; борьба с голодом в Петрограде при Временном правительстве; попытка, пусть и обреченная, сопротивления большевикам, атаковавшим 25 октября 1917 г. Зимний дворец; арест; деятельность на стороне антибольшевистских сил в оккупированной союзниками Одессе – и только после всего этого, из-за отсутствия не в последнюю очередь иных равносущественных перспектив и выборов, отъезд в Палестину.

Причина скороговорочного схематизма в первую очередь, конечно, объясняется неотчетливо-смутным представлением о предмете. Не случайно тот же Л. Липский, американский еврей, человек, далекий от российской истории и сугубо российских реалий⁹, откровенно признавался после приведенного зачина:

Мы <американские евреи-сионисты> не имели ясного представления о том, какую роль играл Рутенберг в российском революционном движении и за что в точности его преследовали (Lipsky 1956: 124)¹⁰.

И далее, как бы подтверждая свою неполную осведомленность, Л. Липский, рассуждая на тему достаточно сложную, с большой неохотой поддающуюся императивно-категорическому анализу, – о двух началах, боровшихся в душе этого человека – русского революционера, свято поклонявшегося философии террора, и борца за еврейские национальные интересы, – и ища причины, почему второе, в ходе его жизненной эволюции, возобладало над первым, сводит все к клишированному мотиву: еврейским погромам. Причем не к конкретно погромам Гражданской войны, что выглядело бы в данном контексте как указание на одну из действительных причин, приведших Рутенберга в Палестину, а к погромам, сопровождавшим историю Российской империи вообще. Вначале, пишет Липский, Рутенберг «верил в то, что освобождение евреев явится частью освобождения русского пролетариата вообще, и тема погромов его мало интересовала». Однако