Пиночет

Что мог ему Корытин сказать?.. Спорить давно уже не хотелось. Что проку от пустых споров?.. Тем более с людьми старыми. Их жалеть надо. И потому он лишь улыбнулся, головой покивал, соглашаясь.

И Петрович тоже выдохнул, словно выпуская пар. Выдохнул, наполнил рюмки и, подняв свою, держал ее в сухой, но крепкой руке, разглядывая на свет питие.

Но говорил о том же, спокойно и с горечью:

- Да, много дураковали партийные власти. Командовали кому не лень, умничали. Все о Никите да о кукурузе галдят. А кукуруза - в помощь. Без нее бы скотины не было. Спасибо Никите. А дурости было много, всякой. Но помаленьку в гору шли. А в последние годы и вовсе. Какие фермы построили для скотины, какие мастерские, полевые станы, кошары... Зачем все это разламывать? В "Комсомольце" комплекс по переработке овцы, ты знаешь, за валюту купили. Полная переработка. Загоняешь овцу, на выходе - мясные консервы, костная мука, дубленка. Все растащили, за гроши распродали... В "Пролетарии" холодильник на двадцать пять тонн разбили, медяшки выдирали на металлолом. Лабораторию разгрохали - спирт искали. Все разбить, разгромить, скотину вырезать, поля вконец испоганить... Нет! - убежденно сказал он. - И в Америке, в этом ЦРУ, тоже дураков хватает. Зачем громить? А потом начинать с землянки, по кирпичику снова собирать. Тут они недодумали, перестарались.

- Может, на нас понадеялись? - спросил Корытин. - Что мы сами сообразим.

- На нас какая надежда? Дураки в третьем поколении. Точно! На это и обижаться не надо, это же - белый день. Революция. Красные, белые. Кто белый? Кто покрепче, побогаче, кто побольше трудился. Их посекли или за море выпихнули. Остались: Петя-Галушка, я помню его, избачка Гугниха и Мотя партейный глаз. Они - главные. Потом - коллективизация. Опять сливки сняли: Mужиков, Акимов, Секретёв, Челядин, братья Сонины - самые работяги, все оперенные, у Сониных даже трактор был. Всех - в Сибирь. Последние, кто чуток с головой да с руками, после войны ушли да когда паспорта дали. Остались азадки: глупой да пьяный. Какой спрос... Скажут: "Паси!" - пасу, скажут: "Паши!" пашу. Слухай бригадира да преда и живи, горя не знай.

Петрович замолчал, видно вылив самое горькое. Он помолчал, а потом спросил, поднимая на Корытина по-детски недоуменный взгляд:

- Неужели там, наверху, не поймут, что губят крестьянство - значит, губят Россию? Чужой горбушкой сыт не будешь. Должны ведь понять и повернуть...

- Ничего не вернешь, - тысячу раз обдуманное повторил Корытин.- Ни царя-батюшку, ни прошлую нашу жизнь. Что с возу упало, тому - конец. Это главное, что надо понять. А другое...

- Не может того быть!! - взорвался Петрович. - Скинут их всех! Придет человек! Хозяин придет!

Вышла из дома хозяйка, не в пример Петровичу баба спокойная. Она оглядела стол: всего ли хватает? А потом уселась рядом с супругом своим и голосом густым, низким, легко перекрывая мужа, сказала:

- Бывало, сберутся добрые люди, выпьют по чарке, песняка играют. А ныне лишь пенятся, как в телевизоре: Ельцин... Гайдар... Чубайс... Татьяна! позвала она внучку. - Иди на выручку! Такой у нас гость, дорогой, желанный. А дед его своими баснями кормит. Гитару неси. Он - мастер, я помню... засмеялась она добрым воспоминаниям.

Молодая женщина вышла на веранду.

- К нам приехал, к нам приехал... - улыбаясь, пропела она, а потом подошла к гостю, села рядом.

Улыбкой нежною, гитарой семиструнною,

Глазами серыми пленил ты душу мне.

Когда мы встретились...

Теплая волна колыхнулась и поднялась в душе Корытина. Гитара, голос молодой женщины, улыбка ее, тихий вечер, покой, старый Петрович- все было так близко сердцу, так мило.

Когда мы встретились с тобой

в ту ночку лунную,

Сирень шептала нам в ту пору о весне...

Гитара плакала...

Нет, гитара вовсе не плакала, даже в песнях печальных. Не успевая остыть, она переходила из рук Татьяны к Корытину и обратно. Пели порознь и вместе: жена Петровича и молодая женщина, ее внучка, Корытин, даже старый Петрович шевелил губами:

Ночь светла. Над рекой

Тихо светит луна...

Милый друг, нежный друг,

Помни ты обо мне...

А потом был чай. Молодая женщина, перебирая струны, напевала негромко Корытину незнакомое:

Серый денек,

Белый летит снежок.

Сердце мое...

Сердце мое...

повторила она и смолкла, глядя на деда:

- Тебе плохо?..

Петровичу было и вправду нехорошо. Его увели в дом, уложили, дали лекарство.

А гостя провожали до ворот и на улицу. Говорила о Петровиче супруга его, жалуясь:

- Так близко все к сердцу берет. С телевизором с этим, пропади он... А из дома уйдет - еще хуже. В контору ли, в магазин... Там - новости. А доброго ничего. Придет, расстроится, таблетки глотает. Все тебя ждал...

- Меня?.. - удивился Корытин.

- Вас! Так ждал! - горячо подтвердила Татьяна высоким певучим голосом. Он приедет, говорит, наведет порядок. И многие так говорят на хуторе: вот приедет...

Корытин же о дневном, о колхозном, будто вовсе забыл. Иное было в душе: теплый вечер, молодая женщина, певучий голос ее, сердечная доброта. Давно уж такого не было. "Серый денек..." - вспомнил он и пропел, промурлыкал негромко: