Пионерский гамбит

— Уволят? — брови вожатой удивленно взлетели вверх. — Как ее могут уволить?

— Так же, как и кого угодно дргугого, — я пожал плечами. — Не зря же она эту историю так замять пытается… Хотя что я в этом понимаю, я же школьник…

— Знаешь, Кирилл, почему-то мне это даже не приходило в голову, — Елена Евгеньевна выпрямила спину. — Она же старше, а значит права. Просто я пока не понимаю всего. А я же тоже понимаю. И ребята понимают. Но что же делать? Идти к Надежде Юрьевне? Ой, мамочки. Она такая суровая, я даже глаза при ней поднять боюсь…

— Мамонова она домой не отправила, — напомнил я. — Хотя за него просили только я и Марчуков. Нет-нет, Елена Евгеньевна, вы не подумайте, что я тут вас упрашиваю за меня грудью на амбразуру кидаться. Просто… Ну…

— Кирилл, ты совершенно зря извиняешься, — строго сказала Елена Евгеньевна. — С тобой поступили не просто несправедливо. Это просто какая-то несусветная подлость! И мне очень стыдно, что я струсила перед Анной Сергеевной. Если я ничего не сделаю, мне будет стыдно смотреть в глаза не только комитету комсомола, но даже своему отражению в зеркале! Обещаю тебе, что завтра же пойду и расскажу все Надежде Юрьевне!

Ее последние слова заглушил звук горна, играющего «отбой».

— Иди спать, Кирилл, — сказала вожатая и положила руку мне на плечо. — Все будет хорошо. Я обещаю!

Я кивнул, улыбнулся и пошел в палату. Странно себя чувствовал. Вроде как, поступил как манипулятор. Мог бы и сам пойти качать права и рассказывать правду. Другое дело, что меня скорее всего и слушать бы никто не стал. Доказательств никаких, слово против слова. С Еленой Евгеньевной дело другое. Анна на нее явно давила и шантажировала, прикрывая своего племянника. Который поступил скорее как дурак, чем как подлец.

Я нахмурился и стянул со своей кровати покрывало. Дурацкая история. Дурацкий лагерь. Прохоров тоже дурацкий вместе со своим карьеризмом.

— Эй, Кирка, — негромко сказал Мамонов. — Иди сюда, к нам.

— Угу, — я подошел к кровати Мамонова, где как раз собрался его «штаб» — Марчуков и Мусатов.

— Что будем делать с Прохоровым? — спросил Мамонов. — Это не дело вообще, лучше уж Шарабарина председатель, чем этот крысюк. Она вздорная, но хотя бы подстав не устраивает.

— Предлагаешь устроить в отряде государственный переворот? — усмехнулся я.

— Почему переворот? — встрял Марчуков. — Революцию! Перевороты — это у всяких там Пиночетов! А мы в Советском Союзе!

— Шарабарина пыталась, но Аннушка гаркнула, и мы все разбежались, как миленькие, — сказал я. — Но я согласен, что надо что-то делать. Мне это в первую очередь хочется.

— Забастовку устроим! Сидячую! — Марчуков сполз с кровати и сел на пол, скрестив ноги. — И голодовку! Хотя нет… Я к завтраку такой голодный, что про забастовку могу забыть.

— Слушайте, а этот Игорь не показался вам каким-то странным? — спросил я. — Вы его давно знаете, он всегда так себя ведет?

— Ну… — Марчуков почесал в затылке. — Истории он всегда рассказывает. И всегда интересные. Непонятно только, где он жить будет. Вообще-то ему здесь вообще нельзя находиться, он же, получается, посторонний. А сейчас приехал, как к себе домой. И Аннушка ни слова не сказала.

— Если его из университета отчислили, то сюда вообще не должны были пускать, — буркнул Мусатов.

— Может еще и не отчислили, просто Баженов свистит, — хмыкнул Мамонов. «Ага, — подумал я. — Баженов — это тот парень, который рассказывал, что у Игоря отец в Израиль сбежал».

— Товарищи, какой еще переворот-революцию вы задумали? — раздался недовольный голос Верхолазова. — Если у вас есть какие-то претензии, то вы можете написать их письменно и подать жалобу в Совет Дружины. Или директору.

— То есть, настучать? — Мусатов недобро зыркнул в сторону кровати Верхолазова.

— По-вашему получается, что «настучать», — он с особым нажимом произнес это слово. — это хуже, чем покрывать преступника?

— Какого еще преступника? — спросил Мусатов.

— Прохорова, — холодно ответил Верхолазов. — И еще того, кто для него шашки поджег, а потом Крамскому в рюкзак подкинул.

— Так это же разве преступление? — Мусатов снова недобро посмотрел на кровать Верхолазова. — Так, шутка.

— Вы, товарищ Мусатов, должно быть забыли, что уголовная ответственность наступает с четырнадцати лет, — Верхолазов сел. — И если раньше это было шалостью и шуткой, за что ему могли сказать «ай-яй-яй» и поставить на учет в детской комнате милиции, то сейчас должны были вызвать участкового, составить протокол и отправить его в колонию для несовершеннолетних.

— А сам ты почему не пойдешь и не настучишь? — спросил Мусатов.

Верхолазов ничего не ответил.

— Ну что ты замолчал? — Мусатов поднялся. — Что, тебе с нами, простыми школьниками, разговаривать неинтересно? Ты же умный такой и подкованный со всех сторон, почему сразу не побежал директору плакаться, что злой Прохоров всех тут обидел?

— Айжан, остынь, — негромко проговорил Мамонов. — Между прочим, Верхолазов дело говорит.

— Илюха, да ты вообще что ли?! — Мусатов упер руки в бока. — Мы что ли должны бежать жаловаться, как детсадовцы?

Тихонько скрипнула входная дверь.