Пионеры на море

Мишка печально сказал, еле шевеля побледневшими глазами:

— Лишние мы здесь… Всем-то мы мешаем…

Гришка опустил рыжую голову:

— Верно, Мишуха, нет никому до нас никакого дела…

СЕРДЦА И ВЬЮГА

Директор, рассмотрев чертеж, отодвинул его в сторону, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. От переутомления голова гудела, словно в ней копошился хлопотливый рой пчел. Рука привычно выдвинула ящик, нащупала знакомую карточку. Директор открыл глаза. С карточки задумчиво смотрел его первенец. Губы директора зашевелились, и никто не слышал, как он прошептал:

— Миша… Где ты?

Часы хрипло пробили два. В окно билась, бесновалась вьюга.

Эта вьюга открыла форточку в покосившемся домике за заставой. Лицо хмурого рыжего человека показалось в окне. Снег колотился, царапался о стекла. Напряженно вглядываясь в темноту, человек вздохнул:

— Дорого тебе достанется, Гришуха, отцовская трубка!

ШТОРМОВЫЕ БУДНИ

Шторм, не умолкая, бесновался третьи сутки, и третьи сутки почти не спала команда. В эти тревожные дни командир и штурман не сходили с мостика.

Крейсер еле пробивал себе дорогу сквозь исступленно ревущие водяные громады. Волны свободно гуляли по палубе, без пощады схватывая и унося в море все, что попадалось на пути. Никто не видел Верного, и ребята тосковали по нем. Холодели угли в камбузе; команда питалась галетами и консервами. Поварята были предоставлены самим себе.

Они видели, как приходили из кочегарки измученные, истомленные качкой, потные и грязные кочегары, ничего не видевшим взглядом скользили по ребятам и рушились на койку. Промасленные до печенки машинисты вползали в кубрик, растерянно вытирали ветошью руки, садились на бак и молча думали о чем-то.

К машинистам в кубрик спускались передохнуть продрогшие рулевые, похожие на выстиранное белье, которое позабыла выжать хозяйка.

Многие в эти страшные часы так же, как и в тихую погоду, занимались маленькими своими делишками. Но когда шторм особенно зверел, и крейсер, содрогаясь от чудовищных ударов, черпал бортом воду, тогда и они поднимали головы кверху и тревожно прислушивались.

И за всем этим следили из угла две пары детских глаз. Хмурились молодые лбы и ложились на них первые складки.

К вечеру пятого дня не стало слышно отдельных воплей, все слилось и смешалось в страшном гуле. Не верилось ребятам в эти часы, что где-то еще есть твердая земля, солнце и день. Они испуганно смотрели друг на друга мокрыми глазами, крепко стиснув побелевшие губы. Койки свои в эти дни ребята не подвешивали и спали, где придется.

Отдуваясь и весело хлопая по большому животу, пришел из кочегарки кок. Он весь лоснился от угольной пыли и пота. Единым махом съел две банки консервов и только тогда заметил своих помощников. Добродушное лицо его тронулось заботой, толстые пальцы растерянно зашевелились.

— Пожалуйста! Забыл я про вас, горемыки, ложитесь на первую койку и спите, — наверху отчаянный винегрет происходит. Между прочим без вас обойдется.

От этих слов у ребят защекотало в носу и словно сговорясь, они повалились на койку.

Послышался сочувствующий голос:

— Нехорошо, товарищи, что про пионерию забыли… Им ведь втрое страшней и хуже!

— Кто ж это забыл? Чего ты бормочешь, старая свекла? Только каждому ведь теперь до себя, — ишь какая погода! Спите, спите, ребята, не на вахту вам!

— А ты спроси, сыты ли хоть хлопцы! Эй, годки! Шамали аль нет?

Тихим голосом ребята отозвались:

— Шамали… Спасибо!

— Спасибой сыт не будешь… Мутит, что ль?

— Тошнит!

— Ничего, ничего, крепитесь, хлопцы! Приедете в Москву, порасскажете, как мы с вами здесь штормовали!

В кубрик ввалился продрогший и мокрый до костей строевой. Зажимая окровавленный палец, он прохрипел:

— Баркас сорвало, братва, двадцатичетырехвесельный! Как щепку! Чуть Петелькина не смыло за борт.

В углу кто-то вздохнул. Кок добродушно заворчал:

— Пожалуйста, этот Петелькин, кашичка пшенная, вечно зевает! А ты к доктору катись, дурачок, — гангренов огонь будет, — смотри, как кровища хлещет!

И кок, засопев, растянулся на койке, рядом с ребятами.

— А вы не слушайте, спите, хлопцы! — пробурчал дядя Остап и, широко раскинув руки, громко захрапел.

К утру с вахты сменился Чалый. Раскачиваясь, он подошел к своей койке и увидел на ней тесно прижавшихся друг к другу черную и рыжую мохнатые головы. Оглянувшись, словно готовясь совершить какое-то преступление, Чалый погладил шершавой от тяжелой работы у топок рукой спавших ребят и еле слышно прошептал:

— Как-то Колька мой теперь… Может, тоже на чужой подстилке спит!

ЭКЗАМЕН НА КРЕПКИЕ НОГИ

Ребята вскочили от треска ревуна; когда его пускают в ход, спокойно спать могут только мертвые. Воздух в кубрике был тяжел, насыщен испарениями и тревогой. Крейсер метался, как пойманный зверь. Все плясало, звенело, опрокидывалось.

В люк просунулась посиневшая от натуги физиономия вахтенного. Глаза его молча говорили о несчастье. Яростно свистя в боцманскую дудку, он заорал:

— Все наверх! Вода в носовом трюме.

И исчез так же быстро, как появился.