«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

— А тебя кому потом останавливать? А? И того, который тебя остановит, кому? — попытался втолковать ему Хикерáкли. — Или не соображает твоя башка, что Революционный Комитет с того и начался — с желания остановить? Глупости остановить, жадность, кумовство да дурь… Саша-Саша. Али думаешь, что в людских грехах Тви́рин виноват?

Цокая каблуками по брусчатке, за окном протрусили куда-то солдаты. Задержали плешивого типчика при тележке, на коего не имелось, по разумению Хикеракли, никакого приказа. Хотя он разве каждый приказ изучил? Так ему и рассказали, держи карман, складывай серебро столовое.

Задержали, допрашивать начали — оп-оп, вот и укатилась с уклона тележка, а потом и вовсе перевернулась. Хохма!

Владелец «Пёсьего двора» на солдат, однако же, покосился с неприязнью — видать, всё не избавится от памяти о деньках, когда коренная его клиентура, то бишь студенты, в Петерберге первыми виновниками всех бед да хворей почитались, по какому поводу солдатики в кабак захаживали с намерениями сплошь строгими. Да только зря косится! Вон, послушал бы его сиятельство: виновник — Твирин, а с «Пёсьим двором» всё как было ладно, так и осталось. Лавки — деревянные, кружки — пивные, завсегдатаи — при поясах студенческих, болтовня — за самое горячее да живо, как говорится, трепещущее.

Что перевернётся Петерберг, что на лапках задних грифоний вальс пропляшет, «Пёсьему двору» всё одно.

И в этом для нашего брата, конечно, наблюдается спасение-с.

— Твирин виноват в том, в чём виноват, — Метелин переложил папиросу из одной руки в другую, потому как первую в пылу спора обжёг. — Каждый человек виноват в том и только в том, что сделал сам — с городом ли, со всем миром, с самим собой. Мне и в голову бы не пришло на кого-то одного вешать всех псов разом. Но и без этого остаётся действительная, своя собственная и потому неотменяемая вина. Быть может, я спешу с выводами, я готов признать. И всё же выводы — нужны. Задумываться о — наказании? искуплении? — задумываться о последствиях ведь кто-то должен. Хорошо, пусть не я. Но вы-то сами задумываетесь?

Ишь какой, искупать тут выдумал. Купальщик сыскался. Будто это Хикеракли всё учинил! Да вовсе он простой студент — сам, глядите, при поясе, чин по чину. А что кабатчик на него всё пялится да водку бесплатно подносит — то не Хикеракли устроил, а людская лизоблюдская натура.

Только больно уж прямо Метелин смотрел. Так смотрел, как ежели решился уже; не спрашивать явился, а так, духу разве набраться. Есть в мире подобная порода, и не Петерберг ли первейший её рассадник? Хикеракли-то — человек простой, маленький, даром что с дармовой водкой, а и он из такой же породы выходит, если по делам посмотреть.

— Да нет в этом мире ни наказаний, ни искуплений, — тихо заметил он.

— Когда ты о них не думаешь, они не…

— Я не думаю?! — закричал Хикеракли. — Саша, да я один тут думаю! Будь моя воля, по-твоему, вышло бы так и с Городским советом, и с наместником, и с… — не стал договаривать, плюнул на это дело. — Эх, да по моей воле мы б знаешь в каком городе жили? Мы б вообще в городе не жили, вывез бы всех в степь Вилонскую — кра-со-ти-ща! И трава до горизонта… А ты наливай, чего сидишь.

— В Вилони я б тебе водку не наливал, — примирительно заметил Метелин. — Там вообще водка-то есть? Там хоть что-нибудь есть? Сравнил тоже — город-то с концом мира! Город — он же мир человеческий, а в человеческом мире, в отличие от твоей глухой Вилони, без наказаний и искуплений никуда.

— Да что ты о Вилони знаешь, — пробурчал Хикеракли и выпил, — что ты вообще знаешь. Твирина он убивать собрался, держите меня четверо! Знаешь ты, кто такой Твирин?

— Я тебе своё мнение по вопросу сегодня уже высказывал. Наглец зарвавшийся, выскочивший невесть откуда на беду Охране Петерберга.

— Мальчишка он. Как и все мы.

Метелин нахмурился. А то как же! Револьвер мы навострить готовы, мнение мы имеем, а в делах городских разобраться — это уж не по нашему уму работа.

Ну, помотав головой с досады, Хикеракли и выложил графу Метелину, кто есть Твирин такой. Метелин в лице переменился не слишком, но залепетал про «да ведь это же» и «насмехаешься надо мной, да?».

Хикеракли бы и рад насмехаться, ибо вот где хохма почище тележки под окнами. Почище и арестов добрых людей, и расстрелов ихних, и комитетов этих окаянных, и прочей дури, которую надо было остановить. Всем хохмам хохма!

Она же быль.

— Не расхотел крови? — всмотрелся он в метелинское смущённое лицо.

— Вздор какой, чепуха, — затряс головой тот. — Не бывает так, Хикеракли. Вчера мальчишка мальчишкой, а теперь, так скоро…

— Посмотри на себя, Саша, — перебил его Хикеракли и сам поразился тому, как твёрдо звучит голос. — Посмотри на меня. Да не криви морду, лучше посмотри. Видишь? Ведь можно же вместо Твирина любого… Да если ты пойдёшь стрелять, то и тебя можно! У тебя ж есть жизнь, как говорится, новая, другая, вот её и живи. А на нас не гляди.

— На вас не захочешь, а всё равно смотреть будешь — столько шуму.