«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

— Нет, — без промедления покачал головой Плеть, — мне в самом деле было важно знат’. Я не сказал вам, потому что тогда вам не за чем было бы следит’, и вы принялис’ бы ожидат’, пока перечен’ фамилий на записи дойдёт до буквы «к».

— Я и так видел списки. Я не питал к брату тёплых чувств.

— Но всё равно ожидали бы.

Генерал Каменнопольский раздражительно бросил бинокль, и тот повис на его шее качелями.

— Что толку с вами спорить. Не хочу и спрашивать, что будет дальше. Никогда бы не подумал, что вы — вы, господин Плеть! — лгун.

Плеть не стал его разубеждать. Генерал Каменнопольский был доволен. Он не знал, но чувствовал, что сегодня Революционный Комитет разыгрывал в Петерберге пьесу, ставил танец, играл величайшую симфонию в новейшей истории Росской Конфедерации.

И ему, безусловно, было приятно, что одну из многочисленных мелодий этой симфонии сыграли лично для него.

Ради внимания он готов был даже отвоевать Петерберг.

Глава 65. Как по нотам, часть вторая

«Отвоевать Петерберг» говорили те, кому гордость не позволяла произнести вслух «шулерство».

Твирин привык чувствовать шулером себя, но разделять участь со всем Революционным Комитетом было внове…

…Нет, не так.

Совсем не так, леший!

Всё не так, всё неправильно, даже слова — и те подводят, складываются неуклюже, спотыкаются друг о друга, увечные. Их таких и девать-то некуда.

Как некуда девать замёрзшие руки, свинцом налившуюся голову, порезавшиеся о снег глаза — с недосыпа, наверное: вчера снег был тот же самый, а то и ярче. Верно?

Верно ведь, господин Твирин?

Да вас самого некуда девать.

Вдох, выдох, папироса. Не с того конца. Табак безвкусный. Снег белый, небо синее. Зачем ему быть таким синим, пощадило бы, окаянное, глаза.

И другой папиросы у вас, господин Твирин, нет, высмолили уже, вам без папирос всё утро не дышится. Ищите теперь, обирайте солдат, распорядитесь подать — вы же большой человек, вы и не о таком распорядиться можете!

Распорядились же пристрелить графа Тепловодищева — наслаждайтесь теперь.

Твирин отвернулся от неба, от снега, от Резервной Армии, что притрусила аж из Столицы на запах пролитой крови, и зашагал прочь.

Где-то на столе наверняка остались ещё папиросы.

Его окликнули, к нему обратились, у него спросили дозволения, от него ждали — указаний, объяснений, подтверждений, ободрений, вдохновений. Едва ли не смысла жизни — смысла смерти за Петерберг так точно.

Но ни лешего у него сейчас не было, даже папирос.

«И запомните хорошенько: ни лешего от вас не требуется! — метал ночью гневные взгляды Золотце. — Можете же вы хоть раз в жизни придерживаться намеченного плана? Это и не план, это лёд весенний — шаг вправо, шаг влево, и мы провалились. Отыграйте свою роль и на том уймитесь, мы вас тут все на руках носить будем, если вы в кои-то веки ничего не выкинете!»

«Мой друг, зачем же так, — качал головой граф Набедренных и сладчайшим голосом обращался к Твирину: — Это не план, это лёд весенний, а того точнее — музыка. Симфония, даже, пожалуй, симфония-кантата — у нас ведь предусмотрен не только оркестр, но и хор, и солисты. Не сомневаюсь, вы понимаете важность соотношения частей симфонии по тональности и темпу! Господин Золотце, как и все мы, просит вас лишь об одном — не разрушить ненароком хрупкое здание этой гармонии».

«Симфония, да, — задумчиво постукивал пальцами хэр Ройш. — Будьте уж любезны, выступите как по нотам. Партия ваша невелика, разучить успеете».

И следующие полчаса весь остальной Революционный Комитет так или иначе развивал метафору, но Твирину хватило и первых её черновиков.

Конечно, он понимал важность соотношения частей по тональности и темпу, конечно, он знал, как многое зависит от взятой ноты — он же сам нарёк своё проклятущее чутьё камертоном! Даже лёд — не весенний, ноябрьский — и тот был ему знаком. По ноябрьскому льду он прошёл от Тимофея Ивина к Твирину, и в декабре лёд окреп, но разве можно было хоть на мгновенье усомниться, что под ногами по-прежнему лёд?

А лёд не вечен — и иногда в Петерберге напоминает об этом как раз февраль.

На лестнице, ведущей с казарменной крыши, попадались плевки наледи — ощутив потерю равновесия, Твирин усмехнулся: сверзиться сейчас к лешему, свернуть шею, и столько вопросов разрешится!

Только Революционный Комитет опять останется недоволен: вот же тяга к импровизации, ну неужто нельзя было обождать до той самой своей партии?

Ждать недолго. Наверняка.

К лешему Твирин не сверзился и шею не свернул — но хорошенько приложился локтем, и локтем подлая боль не ограничилась, ринулась от ушибленного места прямо к сердцу. Этот момент оцепенения — совсем короткий, зато властный, вынуждающий терпеливо проследить за распространением импульса — словно парализовал Твирина.