«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

— Представьте, душа моя, какой стеной стоит там сейчас поднятый снег, — таким же шёпотом ответил граф Набедренных. — А если не стоит, мы о том не узнаем и, соответственно, не разочаруемся.

Веня всё равно безнадёжно вытянул шею. Шарфы его от падения разметались, и обнажилась грубая кожа ошейника, будь он четырежды всё то, что имели сейчас сказать ошарашенные солдаты.

Граф Набедренных обладал весьма посредственным чувством времени, а потому не знал, сколько это — две минуты.

Но лишившись шампанского вина, переждать их оказалось не так и легко.

— Флаг, етить, — сдавленно просипели впереди, — три сучьих взвода с самодельным флагом, леший их дрючь.

— Белым?

— Ну а каким? Как эта, поганка лешиная, как её… одрихея!

— Ещё взвод, северней!

Кто-то из солдат возопил невоспроизводимой тирадой и бросился с объятиями на соседа.

Четырёх взводов с самодельными флагами ничтожно мало, конечно, мало. Сейчас опять начнётся пальба — по городу ли, по казармам ли, по собственным ли нестройным рядам Резервной Армии.

Наверное, граф Набедренных и сам был пессимистом не хуже хэра Ройша, однако же — в отличие от хэра Ройша — солдатское ликование и объятия вызывали у него искреннейшую улыбку.

А Веня, бросив попытки что-нибудь разглядеть, вдруг взял графа Набедренных за руку. Не под руку — за руку.

Переплёл пальцы и приблизился ещё на шаг.

Глава 68. Уборка со стола

За последний пяток лет Гныщевич никогда не приближался к детским воспоминаниям плотнее, чем сегодня.

Когда ему не было ещё и десяти, Базиль Жакович, владелец кабаре, где работал сторожем папаша, заявил, что далее кормить дармоедские рты не намеревается. Хочешь супу? Потрудись — благо у хозяина имелся на сей счёт недурственный план. Держать у себя на приработке детей некрасиво, но кое-где могут и не заметить, а заметив, простить.

Вот, скажем, если б стояло при входе, дверь открываючи, эдакое белокурое чудо!..

Даже выдраенный, выстриженный и завитый, белокуростью Гныщевич не отличался, да и чуда из него при всём старании не выходило. Что-то было в его физиономии решительно нечудесное. Он стиснув зубы позволял застёгивать на себе истёртый камзольчик с зацарапанными латунными пуговицами, расшаркивался и кланялся, но на чай ему давали неохотно. А от многократных манипуляций со здоровенной дверью, entre autres, плечи ныли покрепче, чем заноют позже от таврской науки.

В общем, спустя пару месяцев Базиль Жакович от своей затеи отказался, камзольчик вышвырнул, а Гныщевичу объявил, что тот теперь будет прибирать со столов да чистить полы, ибо до официантов тоже не дорос пока. И было жутко обидно, что зарабатывает он себе на плошку супа не актёрскими талантами, не руками и не мастерством, а тем, на что девок беспризорных обычно подбирают — метлой да тряпкой махать. Это уж спустя годы, в Порту, Гныщевич сообразил, что актёрский талант у него вполне имеется, а хозяин просто сыскал ему неверное emploi. Ну какое из него белокурое чудо?

Гныщевич отсчёт себя вёл со срока более позднего — когда вышел из кабаре, хлопнув дверью погромче, и пошёл искать счастья куда глаза глядят. Вскоре кабаре прогорело, а потом и погорело, и с той, совсем детской поры в душе осталось немного: бережное отношение к несчастной официантской братии, нелюбовь к напудренности да данный самому себе навсегда зарок никогда больше не прибирать с чужого стола.

Вот только именно этим Гныщевич сегодня и занимался — чистил последствия чужой трапезы. Развороченный артиллерийскими снарядами и гражданской паникой Петерберг выглядел как кабаре после особо буйной попойки. Брызги осколков, поломанные стулья, размокшие в луже вина конфетти да сочный храп тех, кто не дошёл до комнат наверху.

Не было в детстве ничего обиднее чужого праздника, а нынче в нём виделся своеобразный уют. Гныщевич сам поражался тому, как спокойно переносит эту мысль — осада Петерберга, un événement без малого historique, почти полностью прошла мимо него. Нет, выпало, конечно, веселья и на Северную часть: оттуда как раз запускали самого первого и самого последнего взрывного делегата, там было больше всего пальбы промеж солдат Резервной Армии, туда приволокли и лазутчиков, выловленных в Порту. Ну так и по тарелкам клиентским нетрудно было собрать себе богатейший ужин, да только твоим он от этого не становился.

Где бы ни звучала пальба, все знали, что решалась судьба Петерберга на юге — там, где был Твирин. И Гныщевича это не смущало. А ведь если посудить, оба они на одно и то же претендовали — на солдатскую верность да уважение; однако же умудрялись не наступать друг другу на пятки. Был у Твирина свой особый charme, который Гныщевич хватать не пытался, а у Гныщевича зато имелся здоровый метаболизм.