«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

— Не станете или не можете? — Приблев стянул с носа свои цветные очки и принялся с остервенением их протирать. — Простите, господа, простите — да, я отчётливо слышал, что приговор нельзя оспорить… И я понимаю все возможные последствия для нашей репутации, если бы мы себе такое позволили! Но, раз уж мы собрались в узком кругу, я не могу не заметить… — Он всё же водрузил очки на место. — Ваше сиятельство… Саша, если вы в самом деле неспособны дать объяснение своим действиям, то мне представляется очевидным ваше помешательство. Это не такое редкое явление, а вы, пожалуй, всегда имели определённую склонность… И тогда альтернативой расстрелу могла бы стать лечебница соответствующего профиля. Ведь нельзя же судить больного человека!

Коленвал не думал об этом в подобном разрезе. Приблев, конечно, говорил совершенно от души, не изыскивая способ кого бы то ни было выгородить. Метелин же выглядел обыденно, счесть его душевнобольным Коленвалу бы в голову не пришло. С другой стороны, он и не был специалистом.

Золотце коротко рассмеялся и кинул на Приблева умилённый взгляд.

Метелин недоумённо моргнул.

— В Петерберге нет лечебниц соответствующего профиля, — отстранённо проговорил он, поправился: — Не было, когда я уезжал. Или многоуважаемый Революционный Комитет успел озаботиться? — Метелина потянуло съязвить, но он не без усилия всё же стряхнул с себя саркастический тон. — Господин Приблев, вы это всерьёз?

— Да, — растерялся Приблев, — а вернее, и да и нет. Я не решусь ставить вам диагноз, если вы об этом. Но должен заметить, что, судя по литературе, душевнобольные зачастую сами своего недуга не сознают и в упор не видят примет. Неспособность рационализировать — как раз таки самому себе объяснить собственные действия — относительно верный признак…

— Замолчите уже! — не будь у Метелина связаны руки, он бы сейчас непременно треснул обо что-нибудь кулаком. — Мне самому всё более чем ясно с моими действиями. Но говорить о том вслух я не собираюсь. Наговорился, хватит.

Твирин выкашлял кучерявое облако дыма и неожиданно подал голос:

— Господин Приблев, вы сочинили прекрасную пытку. Не сочинили, конечно, заново открыли — в Европах в аналогичных целях используют монастыри. Поостереглись бы так сразу выкладывать на стол идеи, — он ещё раз дёрганно кашлянул, — подхватят ведь.

— А турко-греческий парламент, между прочим, в минувшем году законодательно закрепил запрет на подобное использование религиозных учреждений, — заметил в пространство граф. — Мы вроде бы за социальный прогресс ратовали?

— Послушайте, господа, вы меня неверно… — Приблев смутился. — Поступая в Штейгеля, я давал врачебную клятву. При всём уважении к вам, — нахмурил он брови на Метелина, — ваши слова о том, что вы-де «знаете, но не скажете», брать на веру нельзя. При всём уважении к вам, господа Революционный Комитет, мы собрались здесь, чтобы разъяснить положение вещей. Я вовсе не пытаюсь надавить…

— При всём уважении к тебе, mon garçon, помешательство графа Метелина или отсутствие такового ничего не значит, — встрял Гныщевич. — Ты и сам об этом вспоминал.

— Вынужден согласиться, — хэр Ройш спрятал в карман часы, с которыми только что сверялся, хотя в стену Третьего белого зала был врезан внушительный мозаичный циферблат; видимо, на его точность хэр Ройш не полагался. — Мы услышали признание. Господин Коленвал, что ещё вас интересует?

Коленвал взбеленился.

— Справедливость, как неоднократно было замечено! Господин Метелин, Александр, вы что, вовсе ничего не скажете в свою защиту?

— Я уже говорил: я руководствовался причинами глубоко личными, и потому… никак не хотел убивать случайного и непричастного человека. Мне жаль, — проскрежетал Метелин.

Остро захотелось и самому стукнуть кулаком по столу, благо Коленвалу верёвки не мешали, но он сдержался. Подобные слушания представлялись ему совершенно иначе. Какого лешего Метелин не желает разговора? И какие у него могут быть причины столь яро ненавидеть графа? Зависть? Да к чему?

Коленвалу не так уж важно было это знать, но его брала досада. Как можно не пользоваться возможностью очистить совесть, очистить имя? Неужто Метелин полагает, будто он вправе просто пустить всё прахом? По своей только воле? Какая дикая, возмутительная безответственность!

Тут, сварливо скрипнув, отворились двери.

— «Я плохо владею языком иносказаний, а говорить напрямую, по всей видимости, неуместно. Помнишь, о чём зашла речь под конец? Что ты мне сообщил?»

Метелин с грохотом вскочил со стула, издал невнятный не то вопль, не то стон. В ту же секунду рядом с ним оказался Мальвин, решительно вернул на место. Впрочем, Метелин не пытался сделать ничего конкретного, лишь побелел как полотно.

Вальяжно размахивая стопкой исписанных листов, в зал вошёл Хикеракли. Драмин аккуратно прикрыл за ним дверь.