«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Я поделился ей именно с теми, с кем счёл нужным, — хэр Ройш перестал улыбаться, но более в нём ничего не изменилось. — Мы действовали в рамках острого дефицита времени и сил, расходовать их на ненужные обсуждения или личные переживания было бы опасно.

— Впредь не бери на себя одного такие решения, — процедил Гныщевич.

— Если так волнуетесь, спросите лучше у Хикеракли, почему он рассказал про Метелина одному только хэру Ройшу, — тут же окрысился Золотце, — это ведь Хикеракли у нас балабол.

Гныщевич замолкать не собирался, но тут высокие и тем давящие двери Третьего белого зала наконец-то распахнулись.

Метелина ввели два солдата, отпустили при входе, щёлкнули каблуками и удалились. Выглядел тот неважно — руки его за нехваткой наручников удерживала простая верёвка, глаза были мутными, а спина — сгорбленной. Впрочем, когда двери захлопнулись, Метелин вдруг по-солдатски распрямился, окинул Революционный Комитет взглядом, полным нарочитой иронии. Коленвал указал ему на стул, специально выставленный на расстоянии от переговорного стола, напротив окна. Метелин без колебаний сел. Тишина стояла скорбная, как в самом нафталиновом присутственном заведении.

За’Бэй неразборчиво выбранился и отвернулся.

Коленвал прочистил горло. Слов явно ждали от него.

— Господин Метелин, — выговорил он, поднимаясь со своего места, — вы прилюдно убили члена Революционного Комитета, это не подлежит сомнению. Мы собрались сегодня, чтобы вас судить.

— И вам добрый день, господин Валов, — усмехнулся Метелин.

Конечно, всё это смотрелось противоестественно, Коленвал не отрицал. Что не отменяло необходимости откровенного разговора.

— Я хочу быть с вами честен, — продолжил он. — Нравится мне это или нет, приговор уже вынесен, и приговор этот справедлив. Вероятность его отмены минимальна, если вовсе существует. Но, Александр, мы бы очень хотели знать ответ на вопрос: почему?

— Спасибо лешему, не «зачем», — Метелин опустил голову, помолчал, но продолжил твёрдо: — Раз тут происходит суд, давайте по-судейски и беседовать. Действовал я в одиночку, в преступный сговор ни с кем не вступал, хоть и был неформально подстрекаем отдельными чинами командования Резервной Армии — правда, не к тому подстрекаем, но дело это прошлое и более значения не имеющее. Что ещё? В Петерберг попал, дезертировав, оружием разжился по случайности. В преступлении своём… — он запнулся, — руководствовался причинами глубоко личными. Число, подпись.

Это все и так знали. Коленвал нахмурился, ощутив дурной, поскольку нервический, позыв к папиросе. Ему не столько были интересны личные метелинские причины, сколько казалось, будто у Метелина должно присутствовать желание выговориться. Разве не для этого дают обвиняемым последнее слово? Во время смуты и бунта не давали, но теперь-то пришло новое время.

— Подстрекательство со стороны командования? — равнодушно, даже формально переспросил Мальвин.

Метелин задумчиво кивнул.

— Отдельные чины имели убеждение, будто деморализовать Охрану Петерберга возможно, пристрелив тех, кто самовольно встал в её главе.

Мальвин тоже кивнул, принимая к сведению — и принимая более заинтересованный вид. Гныщевич картинно фыркнул. Твирин, громко чиркнув спичкой, завонял своей паршивой папиросой, чем добавил Коленвалу мучений. Из Временного Расстрельного Комитета не шевельнулся один только Плеть.

— Деморализовать, пристрелив… — себе под нос повторил Мальвин, являя непривычную рассеянность, затем, правда, мрачновато хмыкнул каким-то своим мыслям и взбодрился. — И предлагали исполнить сей манёвр вам? На каком основании?

— В Резервной Армии наблюдается нехватка уроженцев Петерберга, — буднично отозвался Метелин. — Графский же титул дал бы мне некоторый шанс договориться с постовыми о въезде. И шанс на аудиенцию у более значимых фигур. В любом случае, генеральское большинство эту мысль не поддержало.

— Стрелял ты, однако же, не в членов Временного Расстрельного, — звонко цокая каблуками, Гныщевич подошёл к столу, — а ведь возможность была. T’as gaspillé la chance! Промахнулся?

Говорил он насмешливо.

— Как известно, промахнулся, — лицо Метелина дёрнулось.

— Сашенька, не кочевряжься, — пропел Гныщевич своим ласковым бандитским тоном. — Ты стрелял в графа. За каким лешим стрелять в графа?

— Я не стану отвечать на этот вопрос.

Гныщевич пренебрежительно пожал плечами. Граф сосредоточенно вглядывался в Метелина — кажется, пытаясь самостоятельно придумать, чем тому насолил. Обиняками выудить искренность наверняка сумел бы Хикеракли, но его никогда не бывает, когда он нужен.