Пётр Великий в жизни. Том первый

И ещё была причина. Эта уже взялась откуда-то из скрытых уголков сознания. То ли было так на самом деле, то ли сказано где, то ли придумалось мне – будто в городе Саратове, в загадочной лаборатории тайные велись когда-то давно, ещё в пору окаянной гражданской войны, работы. Советской власти надобны стали бесстрашные, с незамутнённым сознанием бойцы. И будто был в то время гениальный генетик, догадавшийся, что если крысе к семенной жидкости прибавить вытяжку из человеческих мозговых пирамидальных каких-то клеток, то такие бесстрашные незамутнённые сознанием бойцы всенепременно выйдут. И будут те крысы венцом новой цивилизации, цветом невиданного доселе эволюционного прорыва. Крысы станут людьми. И будут они лучше людей. Потому, что у них не будет человеческих слабостей. Не будет сомнений, не будет совести, не будет морали, не будет чести, не будет любви. Эксперимент советского генетика не завершился вот в какой части. Крысы, чреватые великой научной целью, не стали дождаться окончания опытов. За пятнадцать лет прогрызли в лабораторном бетоне дыру и все до единой сбежали. Но эксперимент уже был неостановим. Сбежавшие крысы, охваченные новым неслыханным генным пожаром, неостановимо шли в своём развитии. В кромешных подземных лабиринтах завелась новая неслыханная подпольная цивилизация, которая перепуталась с той, которая освещаема была божьим светом. Становились ли они людьми, никто и теперь сказать не может. Или люди, наоборот, от катастрофы такой перемешались с тварями, стали крысами, и того никто не ведает. Знают только, что всё должно было идти своим чередом, причём, с чёрт его знает какой скоростью.

Вот такая печальная история случилась на улицах Саратова и непременно дошла уже до Москвы. И чем это ещё обернётся в обозримом будущем?

И… всё смешалось в доме Облонских. Кто теперь поймёт, где экспериментально обернувшаяся крыса, а где человек? Я стараюсь не ходить в присутственные места, вдруг в местах этих освоились уже крысы. И то, что я узнаю о каждом столоначальнике, вплоть до самых верховных, укрепляет во мне эту мысль. Я даже в лицах их начинаю узнавать нечто острое и дремучее, так не похожее на то, что задумано было вселенской творческой силой в начале времён. Вглядитесь, и вы тоже это увидите – лик оборачивается харей. И это – венец эволюции? Фобия, скажете вы, и будете, конечно, правы. Я стал со страхом включать телевизор. Так мало там человеческого. И мне становится понятно почему. Говорят даже, что наступает такой заветный ночной час, когда чары пропадают, и тогда на экране можно отличить человека, не обернувшегося крысой. Но никто пока такого не видел. Говорят ещё, что для этого надо смотреть телевизор, не прерываясь, с утра до утра. Но кто же это выдержит, в самом деле… Правда, говорят, был один такой упорный человек, который решил узнать полную истину. Обложился закуской и прочими русскими средствами от скуки и прошёл скорбный путь истинного знания до конца. Он, в самом деле, увидел крыс, но они оказались зелёными и с рожками, и были не только в телевизоре, но обступили его со всех сторон. Так что этот эксперимент нельзя считать претендующим на научную чистоту и основательность. И вот я позорно бежал от действительности.

Вернее сказать, решил я себе организовать геройскую жизнь. Почему бы, думаю, мне на время, лет на шесть, пока не придёт в Россию достойная жизнь, не переселиться в век Петра Великого, например. Занавесить окно, обложиться книгами и документами, добыть всё, что говорили современники: среди которых – хитрые и прожорливые птенцы гнезда Петрова; перепуганные знамениями антихристова времени староверы; спесивые иностранные посланники и резиденты; святые бесы иезуитского пошиба; киевские и польские краснобаи монашеского чина; собственные наши умники и книгочеи; сочинители анекдотов и баек, наподобие Вольтера; апостолы кнута и застенка, наконец, прилежные составители пыточных листов, которые сохранили самую достоверную историю отечества.

Это была бы в некотором роде необременительная эмиграция во времени, духовная келья без поста и истязания плоти. Уход в пустыню, самая дальняя прогулка в которой – лягушачий пруд в академическом Ботаническом саду.

И всё было хорошо до той поры, пока я не понял, что всякое героическое время можно видеть только со стороны. Попавши непосредственно в него, можно нечаянно угодить на плаху. Или получить царственной дубиной по темени. Сквозь строки старой скорбной бумаги вышла и легла мне на плечи тяжесть времён. В петровом времени я опять оказался на кухне, которая у нас колыбель и отечество всякой оппозиции. Только кухня эта была ещё более неудобная и тем более располагающая к политическому злословию, чем та, в хрущёвской моей квартире, которую я мысленно оставил в будущем. И понял я, что всякое идеальное и героическое время существует только в воображении историков.