Пир

Саблин отпилил быстро. Жена подставила под обрубки глубокие тарелки.

– Павлушка, – протянул ему пилу Саблин. – Ступай, скажи Митяю, пусть дрожки заложит и везет. Пулей!

Лакей выбежал.

– Поезжайте к фельдшеру нашему, он сделает перевязку.

– Далеко? – Мамут вытащил платок изо рта потерявшей сознание дочери.

– Полчаса езды. Сашенька! Икону!

Саблина вышла и вернулась с иконой Спасителя.

Отец Андрей перекрестился и опустился на колени. Мамут с астматическим поклоном протянул ему руку дочери. Тот принял, прижал к груди, приложился к иконе.

– Ступайте с Богом, – еще раз склонился Мамут.

Отец Андрей встал и вышел с рукой в руках.

– Поезжайте, поезжайте, – торопил Саблин.

Лев Ильич подхватил Арину, вынес. Мамут двинулся следом.

– На посошок, – придержал Саблин Мамута за фалду. – У нас быстро не закладывают.

Хлестко открыв бутылку шампанского, он наполнил бокалы.

– Мне даже на лоб брызнуло! – Румянцева с улыбкой показала крохотный кружевной платочек с пятном крови.

– У вас сильная дочь, Дмитрий Андреевич, – поднял бокал Румянцев. – Такие здоровые, такие… крепкие ноги…

– Жена-покойница тоже… это… была… – пробормотал Мамут, уставившись на забрызганный кровью ковер.

Саблин протянул ему бокал.

– За славный род Мамутов.

Чокнулись, выпили.

– Все-таки… вы сильно переоцениваете Ницше, – неожиданно произнес Мамут.

Саблин нервно зевнул, повел плечами.

– А вы недооцениваете.

– Ницше – идол колеблющихся.

– Чушь. Ницше – великий живитель человечества.

– Торговец сомнительными истинами…

– Дмитрий Андреевич! – нетерпеливо дернул головой Саблин. – Я уважаю и ценю вас как русского интеллигента, но вашим философским мнением я не дорожу, увольте!

– Ну и Бог с вами… – Мамут тяжело двинулся к выходу.

– На Арину пригласите! – напомнила Румянцева.

– Да уж… – буркнул он и скрылся за дверью.

Часы пробили полночь.

– Ай-яй-яй… – потянулся Румянцев. – Мамочка, эва!

– Где мы спим? – Румянцева сзади обняла Саблина.

– Как обычно. – Он поцеловал ее руку.

– Еще десерт. – Саблина потерла виски. – От этих воплей голова раскалывается…

Румянцева прижалась сзади к Саблину.

– А нам десерт не нужен.

– Там… торт прелестный… – пробормотал Саблин, закуривая.

Упругий, обтянутый орехового тона шелком зад заколебался, по гибкому телу Румянцевой пошли волны.

– Ах… Сашенька… вы не представляете, как сладко с вашим мужем… как обворожительно хорошо…

Саблина подошла и вылила недопитое шампанское Румянцевой за ворот.

– Ай! – взвизгнула та, не отрываясь от спины Саблина и не прекращая волновых движений.

– Все-таки Мамут – медведь, – убежденно проговорил Саблин.

– А дочь мила, – зевнул Румянцев.

– Да… – напряженно смотрел в одну точку Саблин. – Очень…

Саблина поставила пустой бокал на край стола и медленно вышла. Миновав полутемный коридор, она услышала голоса с парадного крыльца: Лев Ильич и Мамут укладывали Арину в бричку. Саблина остановилась, послушала, повернулась и пошла через кухню. Савелий спал за столом, положив голову на руки. Готовый торт с незажженными свечами стоял рядом. Она прошла мимо, открыла дверь и по черной лестнице сошла на двор.

Нетемная теплая ночь, тонкая прорезь месяца, звездная пыль, рыхлые массивы лип.

Саблина двинулась по аллее, но остановилась, вдохнула теплый влажный воздух.

Донесся звук отъезжающей брички.

Саблина сошла с аллеи, двинулась вдоль забора, приоткрыла калитку и проскользнула в Старый сад. Яблони и сливы окружили ее стройную, словно выточенную из благородной кости фигуру. Она двигалась, шурша платьем о траву, трогая рукой влажные ветки.

Остановилась. Выдохнула со стоном. Покачала головой, устало рассмеялась.

Наклонилась, подняла платье, спустила панталоны и присела на корточках.

Раздался прерывистый звук выпускаемых газов.

– Господи, какая я обжора… – простонала она.

Неслышное падение теплого кала, нарастающий слабый запах, сочный звук.

Саблина выпрямилась, подтягивая панталоны. Поправила платье. Отошла. Постояла, взявшись руками за ветку сливы. Вздохнула, поднялась на цыпочках. Повернулась и пошла к дому.

Ночь истекла.

Серо-розовое небо, пыльца росы на застывших листьях, беззвучная вспышка за лесом: желтая спица луча вонзилась в глаз сороки, дремлющей на позолоченном кресте храма.

Сорока шире открыла глаза: солнце засверкало в них. Встрепенувшись, сорока взмахнула крыльями, раскрыла клюв и застыла. Перья на ее шее встали дыбом. Щелкнув клювом, она покосилась на купол, переступила черными когтистыми лапами, оттолкнулась от граненой перекладины и спланировала вниз:

кладбище,

луг,

сад.

В сияющем глазу сороки текла холодная зелень. Вдруг мелькнуло теплое пятно: сорока спикировала, села на спинку садовой скамейки.

Кал лежал на траве. Сорока глянула на него, вспорхнула, села рядом с калом, подошла. В маслянистой, шоколадно-шагреневой куче блестела черная жемчужина. Сорока присела: кал смотрел на нее единственным глазом. Открыв клюв, она покосилась, наклоняя голову, прыгнула, выклюнула жемчужину и, зажав в кончике клюва, полетела прочь.

Взмыв над садом, сорока спланировала вдоль холма, перепорхнула ракиту и, торопливо мелькая черно-белыми крыльями, полетела вдоль берега озера.