Пир

Туша няни сотрясалась, громко дыша.

– Токмо вчерась, Хоссподи! Токмо вчерась, Царица Нябесная!

Настя ожесточенно вывернулась, оттолкнулась от квашни няниного живота.

– Взгляни! Правда – прелесть что такое?

Еще не разглядев бриллианта слезящимися заплывшими глазами, няня тяжко всплеснула увесистыми ладонями:

– Хоссподи!

Изнывая от сдержанной радости, мать качнулась к двери:

– Настенька, мы завтракаем на веранде.

Обмыв Настино тело смоченной лавандовой водою губкой, няня растерла ее влажным и сухим полотенцами, одела и стала заплетать косу.

– Няня, а ты помнишь свое шестнадцатилетие? – Непокорно склонив голову, Настя следила за ползущим по полу рыжим муравьем.

– Хосподи, да я уж тады на сносях была!

– Так рано? А, ну да! Тебя же в пятнадцать сосватали.

– То-то ж и оно, золотце мое. А к заговенью-то на Рожство и родила Гришу. Да токмо он, сярдешнай, от ушницы помёр. Потом Васятка был, опосля Химушка. К двадцати-то годам у мене один бегал, другой в люльке кричал, третий в животе сидел. Во как!

Опухшие белые пальцы няни мелькали в каштаново-золотистом водопаде волос: тяжелая коса неумолимо росла.

– А я никого не родила. – Настя наступила кончиком парусиновой туфельки на муравья.

– Хосподи, о чем тужить-то, золотце мое! – колыхнулась няня. – Тебе ли красоту на семя пущать? Ты на другое сподоблена.

Коса мертвым питоном вытягивалась между лопаток.

На белой веранде задушенно похрипывал ослепительный самовар, наглый плющ лез в распахнутые окна, молодой лакей Павлушка гремел посудой. Отец, мать и Лев Ильич сидели за столом.

Настя вбежала:

– Good morning!

– А-а-а! Именинница! – Нескладный, угловатый, как поломанный шезлонг, Лев Ильич принялся вставать.

– Попрыгунья, – подмигнул жующий отец.

Настя поцеловала его в просвет между черной бородой и крепким носом:

– Спасибо, papa!

– Покажись, русская красавица.

Она вмиг отпрянула, встала в первую позицию, развела руками: летнее оливковое платье с вышивкой, голые плечи, бисерная лента вокруг головы, вспыхивающий бриллиант на средостении длинных ключиц.

– Voila!

– Леди Макбет Мценского уезда! – белозубо засмеялся отец.

– Сережа, Бог с тобой! – махнула салфеткой мать.

– Хоть сейчас под венец! – стоял, держа перед собой длиннющие руки, Лев Ильич.

– Типун, брат, тебе на язык! – Отец подцепил вилкой алый пласт семги, шлепнул к себе на тарелку.

– Давеча, Настенька, когда мы про Усача говорили, я едва удержался, чтоб не вручить вам, – полез во внутренний карман узкого пиджака Лев Ильич. – И слава богу, что не поспешил!

– Поспешишь – людей насмешишь. – Отец лихо кромсал семгу.

Лев Ильич протянул Насте костлявый кулак, раскрыл. На смуглой, сухой и плоской, как деревяшка, ладони лежала золотая брошь, составленная из латинских букв.

– «Transcende!», – прочитала Настя. – А что это?

– «Преступи пределы!», – перевел Лев Ильич.

– Ну, брат! – Отец замер с вилкой у рта, покачал крутолобой головой. – А меня упрекаешь в буквальном понимании!

– Позвольте, Настенька, я вам уж и пришпилю… – Лев Ильич, как богомол, угрожающе занес руки.

Настя приблизилась, отвернув голову и глядя в окно на двух белобрысых близнецов, детей кухарки, идущих по воду с одним коромыслом и пятью ведрами. «Зачем им коромысло?» – подумала она. Прокуренные пальцы с огромными толстыми ногтями шевелились у нее на груди.

– День рождения, конечно, не именины… но, коли уж Сергей Аркадьевич поборник прогресса…

– Вот испорти только мне аппетит! – сочно жевал отец.

«Как же пять ведер повесить на одно коромысло? Странно…»

– Ну вот… – Лев Ильич опустил руки и, щурясь, резко подался назад, словно собираясь со всего маха ударить Настю своей маленькой головою. – А вам к лицу.

– Merci, – быстро присела Настя.

– Вполне сочетаются, – мать смотрела на бриллиант и на брошь.

– Вот отец Андрей ка-а-к возьмет, да ка-а-к подарит Настасье Сергеевне еще какой-нибудь bijou, вот тогда ка-а-к станет наша Настасья Сергеевна елкою рождественской! – разрезая теплую булку, подмигнул отец дочери.

– А ты, papa, меня в угол поставишь?

Все засмеялись.

– Давайте кофий пить, – вытер полные губы отец.

– Барин, сливки простыли… Подогреть? – спросил конопатый Павлушка.

– Я третий раз тебе говорю – не называй меня барином, – раздраженно качнул крепкими плечами отец. – Мой дед землю пахал.

– Простите, Сергей… А-рыка-диевич… сливки, стало быть…

– Ничего греть не надо.

Вкус кофе напомнил Насте про затон.

– Я же не успею! Уже восемь пробило! – вскочила со стула она.

– Что такое? – подняла красивые брови мать.

– Раковина!

– Ах, сегодня же солнце…

Настя выбежала с веранды.

– Что стряслось? – спросил, намазывая булку маслом, Лев Ильич.

– Amore more ore re! – ответил, прихлебывая кофе, отец.

Спрыгнув с крыльца, Настя побежала к затону. Навстречу ей из-под горки медленно шли белобрысые близнецы, неся на перевернутом коромысле пять нанизанных полных ведер.

– Вот оно что! – улыбнулась им Настя.

Босоногие близнецы глазели на нее, забыв про тяжесть ноши. У одного в ноздре дрожала молочного цвета сопля. Вода капала с пяти ведер.