Пир

R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A­N­U­S­+­R­O­T­+­A

Пепел

Антон Колбин сидел в своем просторном бело-серо-зеленом кабинете, жевал теплый тост, запивая минеральной водой, и перелистывал накопившиеся за неделю факсы.

На вид ему было лет сорок пять. Круглое, слегка припухлое лицо с узкими золотыми очками на широкой переносице было брезгливо-сосредоточенным.

На огромном буковом столе овальной формы стояли телефонный аппарат 1915 года, мраморная пепельница, две модели спортивных самолетов, яшмовый письменный прибор с календарем и ежедневником, стальные часы в форме качающегося круглого маятника и хаконива – миниатюрный японский садик в деревянном ящике. Здесь же лежали мобильный телефон, свежий номер «Коммерсанта», серебряный портсигар с золотой зажигалкой, толстая синяя ручка с золотым пером и иранские костяные четки.

На стенах висели две картины – «Воздушный парад в Тушино» Дейнеки и «Первая экспедиция на Сатурн» Соколова.

Белые шелковые шторы были подняты.

Вошла секретарша с чашкой кофе на подносе. И сразу же за ней ввалился толстый бритоголовый Гвишиани в черных широченных брюках, черной рубашке и желто-синем галстуке.

– Антон, я прочел. – Он положил на стол кожаную папку.

– Ну? – не отрываясь от чтения, дожевывал Колбин.

– Не знаю! – Гвишиани вскинул мясистые руки с золотым перстнем и хризолитовыми запонками, шлепнул себя по бедрам и прошаркал к окну.

– Чего ты не знаешь? – Колбин кинул бумаги на стол, взял чашку, отхлебнул.

Секретарша унесла тарелку и пустой стакан.

– Австрийцы приедут уже через неделю. Это раз, – заговорил Гвишиани, загибая пальцы и раздраженно глядя в окно. – Сборка нэ готова – это два. Баренбойм все навалил, бладь, на нас с Арнольдом, а сам засел в Вене – три!

– А четыре? – Колбин открыл портсигар, вынул тонкую сигарку, закурил.

– Антон, что я покажу австрийцам? – повернулся Гвишиани. – Мою валасатую, бладь, жопу?

– Отвезешь их во Внуково. Покажешь два пустых ангара. Жопу тоже можешь показать.

– Спасибо, дорогой…