«Пир – это лучший образ счастья». Образы трапезы в богословии и культуре

Последняя строчка, безусловно, отсылает к библейским описаниям теофаний. Мир полон не просто солнечного света, но сияния Божественной славы. Попадая в этот свет, каждый предмет обретает свою «явственность», чистую сущность, поэтому в художественном мире Державина нет ничего сниженного или профанного. Этот специфически державинский способ создания художественной реальности – «преображение мира в свете»[201] можно назвать поэтикой освещения как освящения. В основе ее – созерцание мира сквозь созерцание Бога, «творящего в блеске красок и игре света»[202]. В незакатном свете Божественного присутствия каждый предмет предстает в своей подлинности, в изначальном замысле о нем, и еда перестает быть «поглощением пищи», но прообразует пир жизни будущего века. Мироздание увидено в «райском прототипе»: пределов для освещения повседневных событий блистанием райских красок нет. Любование миром и радость о нем – эмоциональные доминанты державинской лирики – приходят не от мира как такового, а от того, как он увиден, рождаются способностью поэта не только находить вещи в момент «их наибольшего блистания или сосредоточиваться на вещах блистающих» (собственно в этом, по мнению Державина, и заключается поэтическое мастерство), но переносить блистание на окружающие предметы, рассеивать свет и освещать им весь мир, «заражать светом» так, чтобы во всем проступала «сияющая сторона»:

Сребром сияют воды,
Рубином облака,
Багряны златом кровы,
Как огненна река.
Свет ясный, пурпуровый
Объял все воды вкруг.

(«Прогулка в Царском селе»)

Сравни:

Где с скотен, пчельников, и с птичен, и с прудов,
То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух лугов,
Сребро, трепещуще лещами.

(«Евгению. Жизнь Званская»)

Те же цвета, которыми было залито небо, например, золотой – пурпурный – серебряный разливаются на вполне земные предметы. Именно поэтому картины трапезы у Державина совершенно лишены плотоядности, «картинно-гомерического» обжорства, что становится особенно очевидно при сопоставлении их с поэмой «Обед» В. Филимонова, у которого на первый план выходят конкретно-вкусовые ощущения, собственно гастрономическое удовольствие от поглощения пищи:

Вкусил

в фазане наслажденье,Постигнул трюфлей вдохновенье,
И жадно устрицы глотал[203].

В трех строках – два глагола со значением «поглощать» – и ни одного цветового эпитета. Далее:

Вот раки красные с усами,
Из раков шейки с молодой
Капустой в соусе цветной.
Вот артишоки на шампанском…
Вот трюфли в соусе прованском…

И апогей удовольствия:

Вот лакомый повеял пар,
Вот он, внутри под всей грудиной
С оливами – в ком вместо зерн
Кусок анчоуса вложен,
Весь начиненный бекасиной,
В крашеных трюфлях в чесноку,
На хлебе, сложенном с дичиной,
В поре поджаренный в соку,
Бургундским в пору орошенный,
Весь померанцами убран
Благоухающий фазан…

[204]

При том, что автор, намеренно замедляя повествование, стремится создать детализированную «гастрономическую картину», в ней только одно прилагательное, да и то со значением вкуса – и ни единого эпитета со значением цвета, ничего, что выходило бы за рамки сугубо гастрономического наслаждения.

Если у Филимонова на первый план выходит чувственное и в какой-то мере жизнеутверждающее поглощение, у Державина, при том, что он, как признавал его первый комментатор Грот, «любил поесть»[205] и слыл очень хлебосольным хозяином («поэт-сосед», в столовой которого стоял огромный раздвижной стол о 12 ногах, прозванный сороконожкой за то, что вокруг него могли уместиться 20 человек), утилитарно-вкусовые ощущения отступают перед «отвлеченными обозначениями, лишь цветовыми и красочными»[206].