Пир князя Владимира

Веретена продал, вернулся с женой и остался в доме на холме.

– Когда она запела, и на кладбище слышно было!

– Как бы Обрен на радостях из мертвых не встал!

Через какое-то время Марика запела снова. Откуда-то она знала много песен, но все были одинаково грустными, и поэтому казалось, что поет она всегда одну и ту же.

Вскоре разнесся слух, что ее пение и голос, потрясавший всякого, кто его слышал, притягивают в их село зло. Она запоет, а голос разливается над домами, до самого кладбища. Начали люди жаловаться, что в сон к ним являются мертвые, которым теперь и в могилах покоя нет. И кто знает, не захотят ли они селу какой вред нанести.

Заговорили о порче. Издохнет у кого-то скотина, и тут же:

– Ну вот, видишь?..

Умрет кто-то от старости, когда пришло его время, скажут:

– Марика-то не зря пела.

Начнется град, опять: «Марика!»

Всякий раз, стоило ей запеть, как стар и млад с тревогой оборачивался в сторону их дома. Кое-кто даже осенял себя крестом.

– Отступи, сатана! И на кого же это она опять порчу наводит?

Петь она начала весной, в первый раз накануне Юрьева дня, а к осени посчитали, что чужих бед на ее совести достаточно.

И тогда некоторые из женщин набрались храбрости.

– Магда-а-а-а! Э-э-эй, Магда-а-а! – кричали они еще издалека, взбираясь на холм.

– Эгей! – ответила она из дома и уже взялась было за суму с целебными растениями. Давно уже никто не звал ее помочь.

– Поди сюда, на два слова!

Вышла она, а женщины, размахивая руками и перебивая друг друга, крестясь и отдуваясь, потребовали, чтобы она запретила дочке петь.

– Хватит, пусть замолчит! А то все село погубит… Пусть она у тебя будет жива и здорова, но только пусть не поет!

Магда и рта не открыла. Дождалась, когда иссякнет поток их слов, и медленными, тяжелыми шагами вошла в дом. Не спеша потянула за собой тяжелую деревянную дверь и неслышно закрыла ее.

Марика больше не пела. День за днем протекал в тишине.

Прошло не так много времени, как чума побила голубей Дуки, были они один краше другого и один за другим перемерли почти все. Дукатин, страстный голубятник, единственный ребенок у своих родителей, которому все было разрешено, даже бездельничать дома, пока они трудятся, только кусал губы и бледнел. Шрам над левой бровью, полученный в каких-то детских проделках, выглядел теперь более глубоким и пожелтел, так что казался следом от укуса луны, и из него по лицу распространялась бледность. Домашние забеспокоились. Мать пыталась отвлечь его:

– Не надо, сынок, так тосковать. Побелим все, очистим от заразы, и разведешь голубей лучше прежних.

С понедельника до пятницы погибли почти все его крылатые любимцы, а оставшиеся живыми поскучнели.

В субботу, в первой половине дня, из дома на холме раздался резкий крик, вспоровший начинавшееся утро.

Магда после этого вопля, в котором она выдохнула первый приступ боли и бешенства, принялась причитать. Две молодайки, которые по каким-то своим делам случайно оказались поблизости, так и рванулись в стороны, зажав ладонями уши.

В доме, опустив голову, перед своей матерью стояла Марика.

В то утро она, как и всегда, только встав, пошла к роднику. Он был к их дому ближе, чем большой, тот, которым пользовалось все село, да и вода в нем была слаще. Задержалась она там дольше, чем обычно, а когда вернулась, в руках у нее был не кувшин с водой, а пряди волос. Отрезанные мертвые волосы переливались рыже-золотыми отблесками осенней травы на закате солнца.

Она утирала слезы этими прядями.

Платок из тонкого полотна, окрашенный крапивным отваром и украшенный густой желтой вышивкой, упал ей на плечи, оголив голову с грубо и неумело обстриженными волосами.

На окне целовались два голубя. Резкими и быстрыми движениями ударяли хвостами по стеклу. Их трепыхание остановило проклятия Магды. Потрясенная мгновенным озарением, она смотрела на птиц острым взглядом, пронзающим туманы прошлых лет.

– Голуби Дукатина, – произнесла она тусклым голосом.

Чтобы отогнать их, Марика махнула в сторону окна безжизненными прядями, которые держала в руках как что-то чужое.

Магда схватила ее за руку:

– Не надо. Пусть воркуют.

Сдернула платок с дочкиных плеч, расстелила его на дощатом полу, положила на середину все волосы и связала концы платка крест-накрест. Поднялась, погладила дочку по голове, спрятала узел с волосами в массивный деревянный сундук, тяжелую крышку которого едва подняла, а потом из выдвижного ящика буфета достала ножницы. Исправить то, что можно было исправить.

Одну прядь волос Марика тайком сунула себе в рукав, а потом спрятала под подушку.

Платка она больше не носила. Ходила всегда с высоко поднятой головой, ее короткие волосы горели пламенем. Как-то вдруг она сильно вытянулась. Глаза сделались еще больше, а губы – пухлее.

И снова стала петь.

В тот же день, к вечеру, все оставшиеся в живых Дукины голуби, бодрые, словно никогда и не болели, переселились к ним на чердак.