Пир князя Владимира

С тех пор как Марика породнилась с птицами и зверьем и стала понимать их язык, она безо всякого труда находила клады и сокровища, когда они в ночи начинали мерцать из-под земли бледным светом. Но брала только тогда, когда была уверена, что по какому-то праву, с неведомых времен, это принадлежит ей. А этого достаточно, чтобы не просить милостыни и помощи ни от кого, пока не пристроится к какому-нибудь делу или не выйдет замуж за хорошего человека. Это последнее соображение, навеянное, нашептанное воркующими голубями, заставило ее нахмуриться и помрачнеть. Рана еще болела, и ей было не до таких мыслей.

Одну золотую монету, снятую с мониста, она оставила на камне. Знала, что пролежит она здесь до первого прохожего, не дольше. «Пусть достанется тому, кому ее Бог предназначил», – подумала она. Ее дело – дать.

Она притоптала раскопанную этой ночью землю вокруг старого камня, чтобы сровнять землю над ямкой. Там-то и лежали золотые монеты, которые она сейчас несла с собой.

Даже мать, обладавшая самыми необычными познаниями, не поверила бы, что она обрела дар понимать язык зверей, а уж что говорить о других людях, поэтому все свои слова она держала под языком. И сама сомневалась, а не находит ли она клады просто благодаря своему прозорливому зрению, которое передавалось у них в семье по женской линии из поколения в поколение, а то, что слышит и понимает язык не человеческий, была склонна объяснять скорее своей буйной фантазией и одиночеством.

Однако и сейчас перед ней, на расстоянии вытянутой руки, но не даваясь в руки, мягко взмахивая крыльями и нежно гугукая, летела полнотелая голубка. Время от времени присаживалась на нижние ветки, оглядывалась на нее.

Показывала дорогу.

* * *

Дукатин сидел перед домом с куском дерева в руках и вырезал из него что-то замысловатое. Согнулся, склонился над работой, волосы падали ему на глаза, и он время от времени отдувал их в сторону, не хотел ни на миг выпустить из рук то, чем занимался. Стригся он только в самом крайнем случае, когда уже вот-вот мог стать похожим на отшельника. Мог бы, то после того рокового утра никогда не срезал бы ни одного волоска – ни своего, ни чужого.

А тогда, рядом с источником, он попросил у нее только одну прядь, чтобы окадить ею голубятню, может, тогда птицы к нему вернутся. Она высокомерно отказалась, ударила по больному месту, издевательски и бездушно:

– Мои волосы? Из-за тебя? Никогда. Азар! Никто даже не знает, от кого вы происходите, безродные! Найдется ли такая несчастная, что согласится за тебя пойти?!

Повернулась к нему спиной. Переманила всю его стаю, а еще издевается. Да они сами улетели, сказала она, чтобы не помереть в зараженном доме.

Совсем как чужая повела себя, а ведь столько раз они здесь встречались, на ранней заре, когда село еще спит.

Он один не знал, что родня уже договаривается о его женитьбе. Она об этом слышала. И плеснула ему прямо в лицо не слезами, а ядом. Насмеялась над кровью и происхождением. И вот…

Он умел придать дереву любую форму, какую пожелает, настоящую, живую. Осеннее солнце грело спину, мягко, нежно, но упорно. Так припекало, что он встал и пересел в холодок. Кожа у него была светлой и чувствительной, такой же как у матери. На правом плече имелась отметина, печать прошлого и будущего, которую ждали из поколения в поколение, как объяснил отец, когда он дорос до такого вопроса. Правда, отец не знал, как объяснить ему, что эта печать означает и к чему его обязывает.

Деревяшка в его руках постепенно принимала очертания коня, сидевший верхом герой широко раскидывал руки. Бывало, что начинал он одно, а дерево уводило его совсем в другую сторону. Вот, сегодня утром хотел вырезать собаку на охоте, с задранным хвостом, с настороженными ушами, как будто идет по следу дичи. Взялся за работу, но первоначальное намерение пришлось изменить. Сразу увидел, что дерево попалось какое-то дикое и самовольное, но что оно заведет его так далеко, не ожидал. Ладно, пусть будут скачущий конь и летящий на нем всадник!

Он с волнением резал, строгал, долбил и сдувал стружку, наслаждаясь гладкой материей дерева под пальцами. Его взгляд отметил тень, которую отбрасывала рождающаяся фигурка. Солнце немного сдвинулось в сторону и падало теперь на его руки, они тоже давали тень. То, что было куском дерева, как живое двигалось по земле, то, что было конем, вытянулось в змеиное тело, а всадник принял форму крыльев с перепонками, как у змея. Очертания крыльев напоминали темное пятно на его плече.

Он так увлекся работой, что обо всем забыл. И о том, что утром Марика ушла из села, и о том, что ему приведут невесту, и о том, как жжет его огнем прядь волос Марики, засунутая в подушку так глубоко, что, кажется, теперь уж и не достать. Глубоко, где-то у самого сердца.

* * *

Она понимала язык зверей и птиц только в мутные сумерки и на ясной заре. Чем длиннее становились тени, тем короче и быстрее делались ее шаги. А в ночи молодого месяца птицы садились ей на плечи, а зверье ластилось к ногам.