Пир на заре

Ребятишки уже за столом и тёплыми оладьями, как ложками, черпают сметану прямо из горшка.

Дрова в печи осели. Остались какие-то синие россыпи, дремотные и еле живые. Их жаровато передёргивает фиолетовым лёгким пламенем, и они колеблются в густом струящемся воздухе. Их сгребут в глухую тишилку — для самовара, и в печь пойдёт топиться, плавиться и пузыреть борщ. Запахнет мясом, свёклой и жирной окалиной.

Потом далеко по всему селу запашисто потянет горячим хлебом, и лошади заржут за околицей, раздувая на ветер ноздри.

Теперь к столу картошка. Мальчишки уже начистили, мелко нарезали и густо натолкли в сметану чеснок. Всё это валят в маленький горшок с просоленными рыжиками. Рыжики — эти гладкие холодные камушки — перекатываются во рту, и от них даже после оладий неудержимо хочется есть.

Окна отпотели, вдали встаёт солнце, заскрипели первые сани. В лесах стал слышен ветер. Заслонка на челе полиловела от жира, а под вокруг чугуна сам по себе поскрипывает.

Мать набрасывает шубу, надевает толстые самокатанные валенки и берёт с полатей вожжи. Она наказывает девочкам, чем кормить отца, когда тот вернётся из тракторного обоза. Мать пойдёт в правление, а потом — в конюшню, ещё наказавши девочкам вынуть хлеб и накрыть его на столе толстым холщовым полотенцем.

ЖИВЫЕ ПРОВОДА

Рассвет наливает провода синевой, и те еле видны на фоне неба. Заря делает их медными, и кто-то сильный, проснувшись от крепкого сна, гонит по проводам неспокойные требовательные слова.

В летний полдень провода черны. Они гудят. От деревни к деревне сидят на столбах ястребы и сизоворонки. Они как бы прислушиваются к торопливым голосам, в которых бьёт и упорствует сила.

Вечером в тёмном воздухе провода не видны. Но ты знаешь, что в них плывёт музыка.

Одетые инеем, провода тяжелеют. С них осыпается изморозь. Красные дали заката тончайшей зеленью подёргивают иней проводов, и тогда похоже, что в деревне карнавал.

Столбы уходят всё дальше. Редеют и совсем исчезают деревни. Впереди леса. Линия оборвалась. Но высоко в глубине неба пролегли ровные белые полосы, совсем как провода, густо утяжелённые инеем. Они полукругом висят над землёй.

Они сотканы из гремучего тумана. В них гул. Я знаю, что там, среди гула, в мягких креслах устроились люди. Они разговаривают, берут друг друга за руку, смотрят в глаза и смотрят вниз, за окно. И кто-нибудь из них, может быть, сейчас вспоминает обо мне или о ком-то другом — над землёй среди неба.

ПРАЗДНИК

Тяжелеют в лесах, тяжелеют рябины. С каждым днём всё покорней склоняет сентябрь их багряные тяжкие ветви.

Ночью выпадет дождь. Он пройдёт широко, грохоча по поветям и чащам. По ложбинам, в лесах, на опушке застоится к рассвету вода. Всё налито водой — каждый лист, колея на дороге.

И рябины нагнутся тяжелее, ожидая рассвета.

На заре, ещё солнце не встанет, в небо тонко поднимется белый рассвет — под рябинами отсветом вспыхнет заря. Заалеет так, что ломит глаза.

Рассвет облаками затянет, и пойдут облака, облака до полудня. Но праздник в лесу состоялся, состоялась заря.

ПАМЯТЬ СТАРОЙ ИЗБЫ

Не за горами то время, когда жизнь человека от вил и до нивы целиком вырастала из леса.

Струганые стены, струганый пол, струганый потолок. Шум берёз над окнами. Стол, позеленелый от времени, некрашеный сундук, лавки вдоль стен. Старые давние липы да ели сошлись в эту избу и живут здесь вот уже полвека другой, тихой и замкнутой жизнью, без шелеста хвои, без гула напряжённых солнечных листьев, без холодного хода по телу весеннего сладкого сока.

По тяжёлой обвремененной доске стола, среди прочих слоистых полос, залёг узенький, как бы втиснутый, слой древесины. Сколько же вёсен назад был этот жаркий засушливый год? Но сосчитать нелегко: доска и справа и слева обтёсана.

И по широким бокам сундука, и по крышке его, и по лавкам, и по каждому бревну этой древней избы залёг узкий неудачливый слой.

Не забыть избе, каждому её запечному закоулку того далёкого года, когда по всякой берёзе, сосне или ёлке и по каждому человеческому сердцу залегла страшная память об удушливом неурожайном лете.

ПОД НИЗКИМ МЕСЯЦЕМ

Последний самолёт пришёл поздно, почти в сумерках.

Опускается ночь. Над лесами прозрачно и молодо обозначился месяц. В селе зажигаются первые окна. По-ночному залаяли собаки, громко с площади заговорил репродуктор. Издали слышно, как одна за другой тянутся по тракту машины.

От аэродрома к селу идёт женщина молодой осторожной походкой. Она идёт с чемоданом. Идёт медленно, сидит на нём, под самым месяцем. Сидит, словно смотрит то на леса, то в село.

Ночь замглела. Месяц чистый низко стоит над холмами и клубится каким-то былинным загадочным светом. Женщина опять идёт. Идёт долго. Потом ставит чемодан на тропинку и садится на чемодан. И тревожно сидит на нём, под самым месяцем. Сидит, словно переводит дыхание.

И как понять, может быть, она волнуется перед незнакомым, уж близким селом, а может быть, и село замерло в ожидании перед встречей с ней, с человеком, идущим к нему по тропинке.

ОКНО В ПОЛЕ