Пир на заре

Наутро да и позже среди дел приходит грусть. Неужели прошёл этот день? Такой он был большой, такой светлый. И вот уже нет его. Как будто его и не было, только сладостное ощущение лёгкости, удачи, гула перелесков и походки ветра, который то сидит на берёзе, то катится под гору, то снижается над тобой, как птица.

Неужели всё это прошло? А может быть, ещё снова когда-то вернётся?

НАША РОЖЬ

Нам выдадут мешок тяжёлой ржи. Почему бы нам не сварить пиво? Мы рассыплем рожь по длинным половицам, и накроем её мешком, и плеснём сверху из ковша воды.

Мы будем ночью спать. Наша рожь зашевелится, и зашепчутся зёрна друг с другом. Ты проснёшься, приложишь палец к губам, показывая глазами на пол.

— Да это рожь, — скажу я.

И опять усну.

А ты не уснёшь. Ты пройдёшься босиком по ржи, присядешь перед ней на корточки. Станешь слушать. Будешь засыпать и не засыпать. Ты будешь слушать и не слушать, как прорастают зёрна.

И вдалеке поднимется поле, над которым из берёзника бьёт соловей. Тут зелёные человечки покажутся из чёрной земли, оглядываясь изумлённо вокруг, приветливо кивая друг другу и протягивая руки, как бы желая познакомиться. А соловьи тоже кивают с берёз и рассыпают по полю серебряные крошечные серьги. Серьги катятся по полю, как пузыри по заливу при тёплом крупном дожде. Они бегут и уходят в землю.

А человечки всё растут, колышутся и сами звенят на ветру, как те серьги. Потом зарница одевает всё тяжёлым жарким духом, и они склоняются от собственной тяжести, усталые и ленивые.

И тут проснёшься ты.

Мы рассыплем рожь вдоль печки. И ночью она опять зашевелится, зашелестит и станет усыхать. Но ты уже не проснёшься. Нам будут сниться старички, которые идут широким полем и нехотя переговариваются. Поглядывают из-под руки и ждут ненастья. И шепчутся, не зная, что такое происходит.

Теперь осенью мы станем солод молоть в сенцах, между двумя каменными тяжёлыми жерновами. И солод будет пахнуть жарким летом, а руки отяжелеют, как от косьбы.

Пускай теперь приходят к нам соседи. Под рябину. Мы варим пиво. У нас большой котёл стоит на костре, и вода уже в нём кипит. Поднимем его двое, опрокинем в кадку. Вон парень с чемоданом. Он в отпуск едет из Якутии — повидаться с матерью, а после уедет назад собирать алмазы, мелкие и тяжёлые камни, собирать в ладони, будто верес.

— Вот, парень, сусло.

— Такое сусло! Это сусло!

— Да. Это тебе не алмазы — хлебнёшь и закачаешься, как рожь среди ветра. Дай срок.

Теперь по лагунам разольём это сусло и поставим в избу. Пусть бродит там, чтобы нельзя было спать. Чтобы казалось, будто избу осыпает снегом и шелушатся стены от метели. И чтоб в избе запахло пашней.

И вот уж мы с тобой пива не дадим ни лосю возле стога, ни сороке на колу под окном, ни зайцу среди леса под сугробом, ни вон тому снегирю, который сидит на пустой рябине.

Мы соберём соседей и прохожих и сядем все за стол. И будем пить это пиво большими кружками, и чтобы шумела наша рожь в каждой кружке и припекала губы, и чтобы каждый вдруг услышал, как весной над полями поёт соловей.

А теперь пока давай по стакану выпьем вдвоём и послушаем, что говорят эти пузатые человечки, они гонят пузыри со дна стаканов, и шепчутся, пройдохи, и уже готовы похихикать над нами.

ДАЛИ СЕНОВАЛА

Не в тот вечер, когда на крышу сыплется мелкий дождь. Не в тот, когда садится и будто инеем закладывает перелески туман. И не тем вечером, который гонит низкие сухие тучи холода над полями. А когда небо вызвездит, когда синими глубинами пойдут над головой созвездия, переговариваясь, протягивая друг другу руки, подгоняя тельцов и подстёгивая коней. В такой вечер я ухожу спать на сеновал.

Такой вечер осени всегда прохладен, от сена пахнет стыло, словно от старого воска, и постель холодна, так и похоже, что она слегка заледенела. Раздеваться страшно, однако раздеваешься с лёгкостью и даже радостно. И ложишься, словно кидаешься в прорубь, и закрываешь глаза, ожидая дремоты. Она приходит, однако, не сразу. Обступают звуки леса, полей, реки. Всё становится близким и до боли ощутимым.

Вот шелестят, стекая, быстрые широкие листья клёнов, и слегка касаются друг друга, и кружатся, подталкивая один другого плечами, а после расходятся, врозь плывут и уж больше никогда не увидятся. Вот лось прокричал и задохнулся. Попискивает одинокий комар, неизвестно как оставшийся до такой поздней поры. Того и гляди завопит филин, не то устрашая, не то сам дрожа от страха. И кот ползёт по углу, громыхая лапами, пойдёт по крыше и там сядет, чтобы смотреть на звёзды.

И тут засыпаешь. Может быть, чуть раньше, а может быть, и позже. И тогда неслышно к тебе подплывает лодка. И ты в неё садишься. Тебе не нужно ветра. И вёсел нет. И трудно вспомнить потом, где ты плыл, и что ты видел, и кто тебе заглядывал в лицо, и кто тебе аукал издали, и что за птицы окликали тебя из-под самого солнца. Только перед рассветом она исчезает, эта лодка. Когда начинают гаснуть звёзды.