Пир плоти

В итоге Айзенменгер был освобожден от руководства музеем. Профессор Рассел любезно согласился взять его обязанности на себя. Гамильтон-Бейли был полностью согласен с этими перестановками. Все трое полагали, что доктор Айзенменгер запятнал репутацию медицинской школы.

Айзенменгер принял отставку с усталой покорностью. Он понимал, что этого не избежать и от него самого уже ровным счетом ничего не зависит — что бы он ни сказал и ни сделал. По крайней мере, его отставка могла несколько умиротворить Рассела, который со времени убийства не переставая метал громы и молнии, в полной мере проявив свои «лучшие» черты — неспособность ладить с людьми, патологическую страсть к клевете и подковерным играм, а также неприкрытое хамство. Со всем этим Айзенменгер никогда не мог примириться, хотя знал Рассела очень давно. Софи за это время трижды притворялась больной, чтобы избежать злобных нападок Рассела.

Однако в данный момент отставка заведующего музеем не имела ни малейшего смысла, поскольку сам музей был по-прежнему закрыт. Гудпастчеру предоставили отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы он мог ухаживать за женой. Она, кстати, пришла в сознание лишь через три дня, но осталась при этом с полным левосторонним параличом. Стефан Либман также находился в отпуске по болезни; хотя в целом юноша оправился от пережитого шока, его лечащий врач считал, что он еще какое-то время будет не в состоянии исполнять свои обязанности. Было маловероятно, что он вернется на должность помощника куратора, хотя надежды на это оставалось все-таки больше, чем на возвращение Тима Билрота.

Его самоубийство повлекло за собой почти столь же серьезные последствия, что и убийство Никки Экснер. Репутация местной полиции была испорчена окончательно, и только инспектор Уортон оставалась исключением из этого правила. Смерть Билрота выглядела как заслуженное наказание, к какому его вряд ли приговорили бы двенадцать присяжных. И хотя пресса требовала расследования обстоятельств его гибели в тот момент, когда Билрот находился в руках полиции, никто при этом не сомневался, что именно он и есть тот злодей, который совершил преступление в Медицинской школе святого Бенджамина.

В связи с этим расследование дела Никки Экснер завершилось быстро, чему немало способствовало отсутствие старшего инспектора Касла. Его жена умерла вскоре после самоубийства Билрота; вскрытие установило у нее тяжелую двустороннюю тромбоэмболию легочных артерий, при том что злокачественная Мюллерова опухоль поразила все органы таза и распространилась до легких. Но для самого Касла и его дочери, стоявших бок о бок у края могилы, имела значение лишь ее смерть, а не медицинский диагноз.

Джейми Фурнье скорбел в одиночестве. Его близость с Никки была слишком короткой, чтобы осиротевшие родители девушки могли воспринять его в качестве члена своей семьи, и когда те прибыли в Лондон для опознания трупа, то чувствовали себя при встрече с Джейми крайне неловко. Они не могли разделить свое горе с незнакомцем, пусть и утверждавшим, что он любил их дочь.

Однако постепенно все вернулось на круги своя, правда, сама атмосфера школы изменилась кардинально и бесповоротно. Но все так или иначе утряслось — не для всех участников трагедии с одинаковым успехом, но, главное, утряслось.

* * *

Айзенменгер понимал, что ему не следовало бы встречаться с Еленой Флеминг, и не мог сам себе внятно объяснить, почему все-таки пошел на эту встречу. Он много раз порывался позвонить ей и под каким-нибудь предлогом отказаться, но всякий раз передумывал; в результате ровно в половине шестого он стоял напротив ее конторы.

Он не отменил встречу по двум причинам, из которых первой и предельно очевидной являлось простое любопытство, вторая же была куда более глубокой. Во всяком случае, он желал бы прочитать заключение Сайденхема, хотя и подозревал, что оно окажется столь же плохо продуманным, сколь отвратительно составленным. В глубине души сомневаясь в виновности Билрота, Айзенменгер надеялся, что результаты проведенного Сайденхемом вскрытия эти сомнения развеют. Или, наоборот, укрепят.

Доктор Айзенменгер убеждал себя, что им движет исключительно академический интерес.

Таким образом, он решился на эту встречу и теперь топтался в темноте под моросящим дождем перед входом в контору Елены Флеминг. Дверь была заперта, но рядом с ней Айзенменгер обнаружил переговорное устройство со звонком. Ему ответил голос Елены, и он тут же был впущен в плохо освещенную приемную, оформленную в пастельных тонах. Окна прикрывали металлические жалюзи; повсюду в беспорядке были расставлены грубо обитые и очень неудобные кресла и пальмы в кадках.

В дальнем конце комнаты открылась дверь, и из нее вышла женщина с коротко остриженными рыжими волосами. Она широко улыбалась, и даже на расстоянии Айзенменгер заметил блеск ее ярко-зеленых глаз. Елена была в элегантном темно-зеленом костюме с плечиками и короткой юбке.

— Доктор Айзенменгер?