Пир у золотого линя

— Ты очень добрый, Трумпис, — и Ауксе прижалась к своему другу. — Даже очень добрый… А я уже хочу спать…

Ауксе зевнула и, как только зарылась в ил, сразу уснула. Трумпис стоял рядом с ней. Прислушивался к тому, что происходит в заводи. Что-то сильно плеснуло. Может, хитрая Жрунья? Болтая с детишками, проплыла мимо дикая утка. Светало. Поднимался туман. Пролетел длинноногий журавль. Теперь Трумпис узнал его. Журавль опустился у берега. Трумпис чутко прислушивался к звукам наступающего утра, а мысли его уже были о делах. После отдыха надо будет как следует проборонить ил на холмах. Там должна расти трава. Земля подходящая. Надо только взрыхлить ее. Потом надо будет наведаться в сад белой лилии, в леса перистолистных трав. Потом… Трумпис взглянул на Ауксе. Она спала. Спала и, должно быть, видела во сне прозрачные лесные ручьи, зеленые волны необъятного океана…

РЕКА НЕСЕТ СВОИ ВОДЫ

ОСЕНЬ

I

Небо было пасмурное, земля превратилась в жидкую грязь, деревья стояли мокрые, желтые. Я топтался на берегу разбухшей, угрюмо рокотавшей реки и беспокойно глядел на дорогу, по которой должна была прийти из города мать. Так и не высмотрев ее, я бегом пустился в сторону города. Взбежав на пригорок, я увидел мать — она медленным шагом двигалась к деревне.

— Мама, купила?

— Дорого, детка, до того все дорого, что и сказать невозможно. Вот, гляди, — и мать достает из кошелки завернутую в бумагу покупку. — Крепкие, ветром не продует, — говорит она и начинает разворачивать бумагу.

Я держу в руках новехонькие штаны.

— Значит, я опять пойду в школу! — радостно вскрикиваю я.

— Босиком долго не проходишь, — охлаждает мой пыл мать. Но я не унимаюсь.

— А знаешь, мама, Юшка обещал клумпы выстрогать.

— Как отец? Все так же, говоришь. С лекарством-то ничего не вышло…

Мать говорит тихо, время от времени проводя языком по иссохшим губам. Только сейчас я замечаю, как она устала. Сгорбившись, она медленно шлепает босыми ногами по склизкой дорожной глине и тяжело дышит.

— Мама, ты бы пароходом вернулась.

— Пол-лита — большие деньги, детка. Ох, большие. Не по карману нам пароходы.

Прямо у реки, в беспорядке разбросанная в небольшой ложбине, лежит, утопая в гуще деревьев, наша деревня.

Мы входим в избу уже когда начинает темнеть. Я достаю керосиновую лампу и зажигаю ее. До чего хорошо, до чего радостно на душе — я выкручиваю фитиль как можно выше и, пристроившись поближе к свету, примеряю новые штаны.

— Йонас, приверни фитиль. Керосин кончается, — напоминает отец.

Тусклая коптилка дает жидкий круг света, с трудом можно разглядеть только внутренность избы. В углу свалена спутанная сеть, дальше — стол, а у стены, поближе к печи, кровать, где лежит отец, совсем худой. Мама, присев на край кровати, прикладывает одну руку ко лбу больного, другой оправляет постель.

— Ну-ка, покажи отцу обновку, — зовет она меня.

Отец выпрастывает жилистую трясущуюся руку. Берет штаны и некоторое время внимательно их разглядывает. Он всегда так делает, когда мать что-нибудь купит. И всегда ворчит, что можно было бы обойтись и без того. Но на этот раз он молчит.

— Лекарства не достала? — спрашивает он, отдавая штаны.

— У меня голова кругом идет, не знаю, как и быть. Парнишка в школу просится… Не голышом же идти…

В избе тихо. Мать закрывает лицо руками. У отца на лбу еще глубже залегают морщины, а обросшее колючей щетиной лицо словно каменеет. Несколько раз глотнув воздуха, он медленно выговаривает:

— Ну, чего ты… хорошие штаны, совсем хорошие…

Ночью я сплю тревожно. Кто-то назойливо звонит в колокольчик и зовет: «Йонук, Йонук». Я вскакиваю. В избе темно, как в подвале. Прислушиваюсь и различаю посапывание отца. А так ничего, тихо. Значит, приснилось. Но только начинаю снова засыпать, как все повторяется сначала. Наконец под утро сон меня одолевает. Но на этот раз я действительно слышу голос. Открываю глаза.

— Вставай, щепок надо наколоть, — тормошит меня мать.

Я поспешно натягиваю штаны. Теперь уже никто в школе не станет смеяться надо мной. Все увидят новые штаны!

— Старые надевай. В школу можешь не спешить — зазимок выпал, — говорит мать.

Сам не чувствую, как я оказываюсь у окна. Вокруг — словно белое покрывало расстелили. Ивы во дворе покрыты инеем, их листья от мороза почернели и свернулись. Река — и та потемнела и выглядит такой студеной, грозной.

— Все равно пойду, — упрямо твержу я.

Мать переводит взгляд на отца — его слово всегда решает все.

— Босиком в такой мороз? Хватит и того, что меня болезнь треплет. Ни шагу из избы.

— Ты же сам обещал… Я и так отстал…

Отец приподнимается на постели и устремляет на меня взгляд.

— Чего надрываешься? Сам видишь, как со мной вышло… Чего доброго, за хозяина останешься… А жить как станешь? Уже не малое дитя, мог бы подумать…

Отец впервые заговорил со мной так. Болезнь съедала его, как огонь свечу, и он поддался, пустился, как обломок льдины, по течению…

— Будь на то моя воля, привязал бы камень на шею да и на дно, — говорит он, отворачиваясь к стене.

— Отец, отец! — стонет мать.