Пир у золотого линя

Нет, не таким представлял я себе партизана. Яд… Фашистов бить надо, а не яд глотать. Но как знать, а вдруг и яд иногда выручает. Меня так и подмывает заговорить об отце. А вдруг он что-нибудь знает?

— В этом лесу мы с отцом грибы собирали, — начинаю я.

Человек молчит. Мне немного обидно.

— Мой отец был знаменитый рыбак, — говорю я. — Председатель апилинкового Совета.

— Люди, которые посоветовали мне зайти к вам, много хорошего говорили о вашей семье.

«Конечно», — подумал я, и снова стало теплее на сердце.

Может, это и хорошо, что льет дождь. Мы уже вышли из нашего леса. Через два километра начнется Ламанкский бор. В ясную погоду на этой просеке еще можно было бы на кого-нибудь наткнуться, но в такую грозу все сидят по домам. Это вам на руку.

— Не знаешь ли ты, где растет Большая Липа? — спрашивает человек.

— Большую Липу девять деревень знают, — отвечаю я.

Через час я останавливаюсь. Вот он, Ламанкский бор. На опушке она и растет, Большая Липа. Дальше я могу и не ходить.

Внезапно человек наклоняется и обнимает меня. Мокрой щекой я чувствую его колючую щетину.

— Мы еще встретимся, — говорит он. — Счастливо тебе вернуться.

— Это мне сущие пустяки. Через полчаса буду спать.

Однако лечь мне не удалось. Пока я возвращаюсь, начинает светать. С рассветом по деревне разносится недобрая весть: немцы ищут еврея, убежавшего из гетто. «Пусть ищут. Найдут, как иголку в стоге сена. Ламанкский бор велик», — радуюсь я. Но что будет, если они проникнут в подвал мельницы? Тоже ничего. Камень прочно закрывает тайник, где лежит наша коробка, а несколько досок да бревна ничего фашистам не скажут. И все-таки неспокойно. Я вижу, как мама готовит завтрак сама не своя, а меня все гонит спать. Казюкасу тоже не велит вставать. Еще тревожнее становится на душе, когда я замечаю в окно, как к нам во двор направляются фашисты. Они уже обшарили соседний дом, а теперь идут к нам. Впереди «Нерон». Та самая собака с черной мордой, которая тогда терзала упавшего человека.

Часть остается на улице, а Дрейшерис, Пигалица и тот самый старый немец с синими губами, которого мы с Вацисом видели у насыпи, вваливаются в избу.

— Где бандит, удравший из гетто? — с ходу заводит Пигалица. — Немедленно выкладывайте, где он?

— Вот что, давайте-ка поскорей! — рявкает и Дрейшерис.

Фашисты наводят на нас карабины. Неужели кто-нибудь видел ночного гостя? Неужели выдали?

— Не видали мы, ничего не знаем, — говорит мама.

— Не видали? — передразнивает Пигалица и вдруг вытаскивает из кармана клочок бумаги. — Может, и этого не видали?

Пигалица тычет маме в нос листовку, которую писал я.

— Ты же первый раз мне показываешь, — отвечает мама.

— Это же работа твоего большевика! Ну, будет с нас! Пора покончить с этим бандитским гнездом!

Меня так и пробирает дрожь. Дрейшерис что-то говорит немцу на их языке. Тот кивает своей огромной головой, выплевывает изо рта сигарету и подходит ко мне. Берет за подбородок, крепко сдавливает, а потом давит мне на плечо.

— На колени. Немедленно отвечай: приходит по ночам отец домой или нет? Где бандит из гетто?! — орет Пигалица.

Раздается визг Казюкаса. Как хорошо, что ночью он спал и ничего не видел. Мама бросается ко мне, но немецкий карабин упирается ей в грудь.

— Считаю до трех, — наведя на меня оружие, продолжает Пигалица.

— Ничего он не знает! Не мучайте вы ребенка! — умоляет мама.

— Раз, два…

Я молчу. Почему — сам не знаю. Не могу вымолвить ни слова, не могу перевести дыхание. Эх, не вопил бы так братишка, не стонала бы мама.

— Ну, где бандит?

— Вот что, он сам настоящий бандит! — говорит Дрейшерис.

— Я спал, ничего я не знаю! — наконец вырывается у меня.

— Нечего с ним возиться. Посидит в холодной, все выложит, — и Пигалица опускает карабин. — Одевайся, пойдешь с нами.

— Не пущу! — мама отталкивает немца и кидается ко мне.

Я вижу, как немец толкает ее. Мама падает на пол. Заходится, дергаясь в судорогах, Казюкас. И тут меня охватывает ярость. Пусть, пусть гонят, куда хотят. Посмотрим!

Меня ведут по главной улице деревни. Людей во дворах не видно. Даже в окнах никого нет. Только жена Дрейшериса и Густас смотрят, как меня ведут. Густас победно улыбается.

«Еще посмотрим, кто будет смеяться последним!» — думаю я и с высоко поднятой головой прохожу мимо врага.

Меня ведут в сторону леса. Я вижу стадо. Неужели Вацис? Ну да, так и есть. Вацис, словно чуял беду — пригнал своих коров на опушку леса, поближе к городку. Мой друг стоит у дороги с гитарой в руках. Я вижу, он взволнован. Вацис подбегает ко мне и зачем-то сует в руки гитару. Я пожимаю плечами. Пигалица ударяет рукой по гитаре. Та падает на пыльную дорогу. Струны лопаются и жалобно стонут.

— Паси, паси, мы и до тебя доберемся! — кричит Вацису Пигалица.

Мы уходим, а Вацис так и остается посреди дороги.

Как его успокоить, приободрить? Как сказать ему, что фашисты ничего от меня не добьются, что я непременно вернусь и мы еще нагоним на них страху? А когда встретимся с партизанами из Ламанкского бора, с моим отцом, он скажет: «На этих парней можно положиться, они настоящие борцы».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

VII