Пир в одиночку

Талантами не наградила природа, но он не гневался на нее. За тридцать перевалило мужику, дочь в школу пошла, а все пробивался, слоняясь по редакциям, случайными заработками. Пока не обнаружил однажды вечером, что нет у него не только работы, но и дома тоже. Жена другого нашла, и он, благородный человек, уступил молодоженам квартиру, сам же на вокзале ночевал. Тут-то и подобрала его Антонина. К себе привела, накормила борщом и, поставив раскладушку в кухне, молвила: «Живи, Майкин!» Он и жил, смирный, тихий, почти девственник (хоть и дочь росла) – жил что-то около месяца, покуда не устроился в многотиражку. Там ему дали общежитие.

Конечно, над ним подтрунивали – и над ним, и над ней, – но хоть бы кто усомнился в безгрешности их совместного проживания. «Меня бы на твое место! – мечтательно вздыхал Ашкенов. – Ты-то, небось, и в комнату ни разу не заглянул?» – «Заглядывал, – признавался Майкин. – Там у нее телевизор…» – «А кроме телевизора? – не унимался рыжий острослов. – Кроме телевизора заметил что-нибудь? Женщину, например». – «Женщину? – удивлялся отец семилетней дочери. – Какую женщину?»

Ашкенов хохотал. Для этого ангелочка, выходит, Антонина не была женщиной. Но в равной степени и он не был для нее мужчиной.

Кто же в таком случае был? Кого ждала, для кого вила гнездышко и – главное – для кого берегла себя? Рядом с кем надеялась обедать по воскресеньям за большим круглым столом? Не с сестрой же…

Сестра работала в том же здании, двумя этажами ниже, в редакции маленького журнала и заочно училась. Звали ее Татьяной. Тоня и Таня… Но пожалуй, лишь имена и были схожи, во всем остальном – ничего общего. Одна – темная, другая светленькая, одна – с грубыми, почти вульгарными чертами лица, что и манило любителей легкой добычи, другая – женственная, мягкая, тихая. У одной – острый, насмешливый ум, который она не желала отшлифовывать ни в каких институтах, поскольку академиком все равно не стать, другая – с весьма средними способностями, что не мешало ей исправно переходить с курса на курс. Не без помощи старшей сестры. Та проверяла ее письменные работы и размашистой твердой рукой правила заметочки, которые дисциплинированная студентка сочиняла для своего журнальчика, а после, напечатанные, несла в деканат.

Мужчины не замечали ее, особенно в присутствии сестры. Тот же ловелас Ашкенов, самозабвенно расшаркиваясь перед Антониной, хоть бы ради приличия сделал когда-нибудь комплимент Танечке! Нет! Комплимента не сделал, ни единого, К-ов, во всяким случае, не слыхал, зато – и это было как гром с ясного неба, – сделал предложение.

Не Антонине, милостей которой добивался с азартом и упорством, – Татьяне. Да, это было как гром с ясного неба, но не для всех. Антонина не удивилась. По длинным губам скользнула улыбка, и они, неприступные губы эти, произнесли чуть слышно: «Набегался!» Одно-единственное словцо… Может быть, потом были и другие слова – наверняка были, только К-ов опять-таки не слышал их. Но и того, что слышал, с лихвой достало, чтобы Танечка, которая преклонялась перед старшей сестрой, перед опытом ее и умом, встревоженно захлопала белыми ресничками. Набегался? Как набегался? Антонина, не отвечая, строчила себе (не машинистка – пулеметчица), а по испуганному лицу сестры проходили нехорошие тени.

Спустя то ли два, то ли три дня в комнату ворвался Ашкенов. «Ты что наболтала ей, дрянь такая?» На сей раз машинка молчала, чай пила младший литсотрудник Антонина Школьникова, неторопливо и со смаком пила, и на «дрянь» не среагировала. Повернувшись, с любопытством посмотрела на грубияна, еще недавно певшего ей комплименты. Тот совсем обезумел. «Все бережешь себя! Для кого? Сама как клуша сидишь, и хочешь, чтоб сестра тоже? Старой девой…» Не договорил, на полуслове смолк, захлебнувшись чаем. Крепким – заварила только что – горячим чаем, что плеснула в его разъяренную физиономию младший литсотрудник. После чего аккуратно поставила чашку на краешек стола и застрочила, пулеметчица, на своем грозном оружии.

У Ашкенова язык отнялся. Вытаращив глаза, смотрел, как расползаются по голубой модной рубахе темные пятна.

Помолвка была расстроена. Танечка не то что подчинилась сестре, нет, – да та, собственно, ничего и не требовала, но молчаливо признала ее правоту. Если уж выходить, то за человека достойного (семья – дело святое), а этот с кем только не путался!

Семья – дело святое, вот только все ли понимают это? Позже припомнилось, что в присутствии Антонины люди редко говорили о домашних своих делах. А если и говорили, то небрежно как-то, с некоторой даже иронией. Есть, мол, на свете вещи и поважнее.

К-ов не был исключением. Его все время так и подмывало оправдываться перед Антониной, хотя за что – объяснить не умел, с бравым видом нес околесицу. С улыбкой слушала она. На осуждение, а сочувствие читал он в темных глазах. Сочувствие…