Пирамида

– Войдите!

Я толкнул дверь и увидел старое венозное лицо над столом, заваленным пыльными папками.

– Ну-с? Что угодно? Вступить в брак? Составить завещание?

Я протянул коробочку.

– А-а. Это для моего сынка говенного. Нет. Я возьму. Вот.

Он порылся в кармане и выбросил на стол два пенса. Я знал, однако, что я не Бедный Мальчик. Я попятился, затряс головой и закрыл за собой дверь. Мама была довольна моим отказом от чаевых и выдала мне трехпенсовик на расходы. Ободренный, я шепнул, что мистер Уэртуисль сказал плохое слово, очень плохое. И она кивнула, будто так и знала, что он его скажет и почему.

А еще по ту сторону, где жила Пружинка, был большой дом, в котором жили две дамы, сами по себе. В них была какая-то недоступная для радара тайна. Когда обе давно уже умерли, я спросил про них маму, но она мало что могла сказать.

– Они очень странно держались. Очень, очень странно.

Я один раз ходил в этот дом. Будто подстерегала у входа, младшая дама вышагнула мне навстречу и плотно прикрыла за собой дверь.

– Скажи своей матери, Оливер, – произнесла она ледяным голосом, – что это номер семь, а не номер одиннадцать.

Чем по всем правилам, очевидно, закончился некий раунд. И с грустью я вспоминаю, как Юэны неукоснительно мне что-нибудь дарили на Рождество. Тоже вибрировали строго в такт с хрустальной пирамидой.

И нет ничего удивительного, если мама интересовалась Пружинкой. Я описал ей расхлябанные ступени, длинный коридор, пустые комнаты. И часто за столом она заводила развернутый монолог, в который папа время от времени вставлял уклончивые замечания.

– Жить одной в таком огромном доме...

Огромный дом? Так вот как они назывались, мои неотвязные сны, – Пружинка в пустующей тьме, и нет в пустоте никого, только ощеренный рояль. Мистер Долиш жил над своей лавкой, может быть, он не любил этот дом, или звук музыкальных уроков, или просто считал, что дочери нужна независимость.

– Сдавала бы комнаты, – сказала мама. – По-моему, нехорошо женщине жить так вот одной. Да и деньги...

– Ну, будет тебе, мама, – сказал папа. – У Долиша солидные средства. Вполне солидные. С ним все в порядке.

Как-то Генри подъехал на автомобиле, когда мы сидели за столом. Мама вскочила, едва услыхала рожок, глянула сквозь занавески.

– Опять урок, – сказала она. – Третий раз на этой неделе.

Папа утер седые усы и снова задумчиво склонился над супом.

– Это ей обойдется недешево.

– Глупости, – сказала мама запальчиво. – Она ему ничего не платит.

– Да ну? – сказал папа. – Что ж, очень благородно. Если бы все...

– Благородно! – крикнула мама с тем страстным презрением, которое держала в своем арсенале для людей, не снабженных радаром. – Благородно! Да! Пожалеешь червячка – не поймаешь окунька!

Вскоре после этого я наблюдал, как машина впервые поступила в единовластное распоряжение Пружинки. Было время чая. Пружинка и Генри подъехали к дому, и он потом пешком пошел на барчестерский автобус. Пружинка скрылась за дверью, оставив машину на мостовой. Мы стояли за занавеской. Там и сям вокруг Площади занавески подрагивали, кое-где даже съезжали чуть на сторону. Пружинка снова вышла, села в машину, произвела какие-то движенья руками, бросив машину в дрожь. Сзади всклубилось густое облако дыма, рев мотора перешел в негодующий визг. Машина дернулась метра на три вперед и намертво стала. Пружинка вылезла и вернулась в дом. А наутро Генри был тут как тут, лежал на булыжниках в лоснящемся синем костюме, и на радиаторе висела фуражка. И в следующий раз, когда я пришел на урок, я успел десять раз сосчитать до шестидесяти, прежде чем Пружинка вкатила на мостовую и пропружинила в дом, хриплая по-мужски, запыхавшаяся.

– Я за самые дюны проехала – чуть не до Легатов, сама, Оливер! Можешь себе представить? Оказывается, это так просто!

Она металась туда-сюда, воздевала руки. Восклицала, какой благородный Генри.

– Сколько же он на меня времени тратит! И знаешь, Оливер, я ведь никакими силами не могу заставить его принять деньги. Он уверяет, будто ему это ничего не стоит!

Я объяснил веско, не только из желания поддакнуть, но чтобы вдобавок ввернуть фразу, которая меня восхитила, что он «не жалеет червячка, чтоб поймать окунька». Пружинка постояла – неподвижная, стихшая. Потом стала с пристрастием меня допрашивать, все напористей, и наконец ужасно рассердилась. Я не мог понять, что я такого сделал. И наконец она меня прогнала, а дома дело обстояло не лучше, потому что, когда я отчитался о нашей беседе маме, мама рассердилась еще больше Пружинки. Я так и не понял причины гнева обеих, но межпланетные сообщения всегда чреваты – увы! – непредвиденными опасностями.