Пирамида

— Ты про чего это, Олли? Я не пойму.

— Про вчерашнее.

— Да я там...

— Я тебя видел, Эви. На мопеде.

Она вдруг дернулась, втянула голову в плечи.

— Что с тобой?

— Не знаю, озябла, наверно. Олли...

— Ну?

Она кинула взглядом вдоль улицы.

— Ты ведь не скажешь, правда?

— Зачем я буду говорить?

Она улыбнулась нежно. Глубоко вздохнула.

— Спасибо.

Я саркастически расхохотался.

— Как же! Ты ведь была со мной на мосту, да? Мы беседовали о музыке, о чем же еще! И потом гуляли по бережку, рыбок в банку ловили. Ты случайно своей матери полную банку рыбок не показывала, нет?

— Я сказала только...

— Ты сказала, что я возил тебя в Бамстед. Сказала, что я увел Пружинкину машину! Я тебя знаю! — Я смотрел ей в лицо, стараясь побольней уязвить. Это хоть было в моей власти. — Интересно, что еще ты сказала? Сколько нагородила вранья! Вытащила меня из постели среди ночи — такой милый мальчик этот Оливер, жаль, у него нет мопеда!

— Все совсем не так, Олли. Мне было надо — надо! Как ты не поймешь!

— Очень даже пойму! Да ты просто...

Я оглядывал реку, дорогу, мутную темень леса на горе. Ни с того ни с сего мне вспомнилась мелодия из радиопередачи, и я пропел, проревел:

— Ты как твои Савойские сиротки!

Эви разразилась хихиканьем, от которого меня мороз пробрал по коже, и я смолк.

— Ой, ну ты даешь, Олли! Смешной!

Она хихикала, она хохотала, давилась. Она перегнулась над парапетом, цеплялась за меня обеими руками, выгнув шею. Я чувствовал, как она дрожит.

— Смешной! Смешной!

— Хватит, Эви. Господи! Да замолчишь ты или нет!

Наконец она умолкла. Подтянулась, села торчком на парапет. Ароматно качнула гривой. Вынула что-то белое из-под браслетика под янтарь на левой руке, обмахнула лицо там и сям, сунула белый лоскутик обратно. Я против воли растрогался. И замаскировал этот свой недостаток мужественности, стараясь говорить как можно грубей:

— А ты ловко отделалась! И как это тебя совсем не помяло?

— Какая разница... А, да ладно — не было меня с ним.

— Так какого же...

— Я его подбила. На слабо взяла. Он говорит: «Эта штука со мной аж на дерево залазиет». Я и подбила... Я и сама хотела... Там яма меловая...

— Где это?

— Я и сама хотела, вот те крест. А он: «Нет уж, юная Бабакумб, только без тебя. Прыгай», — говорит. Его прям прихлопнуло мопедом.

Что-то урчало под Большой Медведицей. Я поднял глаза, увидел красный наплывающий огонек. Ежедневные, значит, полеты какие-то, какие-то у них там ученья. Эви не поднимала глаз. Она разглядывала свои сандалии. Когда она заговорила, голос, странно хриплый, шел как из бочки, шел из самых глубин Бакалейного тупика.

— Может, он теперь калекой будет.

Самолет проурчал прочь, медленно падал, тонул за деревьями. Эви откашлялась.

— На всю, может, жисть.

Потом мы оба молчали, Эви — разглядывая дорогу между моими ногами, я — переваривая новость, соответственно своей природе. Конечно, я был должным образом потрясен. Но, с другой стороны, я чуть-чуть радовался по-стилборновски незадаче ближнего.

Она выпрямилась на парапете, улыбнулась мне.

— Ты сегодня не играл, да, Олли?

— Почему, играл. Только тихо.

Я поднял к ней свой больной палец в знак доказательства и в качестве приглашенья. Но она только глянула и сразу отвела глаза. Каким-то непостижимым образом она пресекла свое излучение. Так обрывок фильма прокручивают назад: пламя втягивается, восстанавливает обугленную бумагу и потом исчезает, не оставя по себе ничего, кроме скуки. Даже газовый свет в ее правом глазу потускнел и почти не дрожал. Я сразу это почувствовал, но оптимистически постарался отринуть.

— Ладно, Эви! Пошли вниз.

Она качнула головой.

— Идем, юная Бабакумб!

Вспыхнул газовый фонарь.

— Не зови меня так!

Она вскочила на ноги.

— А Роберту можно?

— Ему все можно!

— Спокойно, спокойно!

Она хотела что-то сказать, передумала. Вывернула шею и стала отряхивать со своего зада мнимую пыль. Я вспыхнул, как газовый фонарь.

— Тогда интересно, зачем ты на мост пришла?

Она перестала отряхиваться и смотрела на меня, вытаращив глаза, разинув рот.

— Зачем? А куда мне было идти-то?

Обтерла ладони одну о другую, бегло улыбнулась, отвернулась, пошла в сторону улицы.

— Эви...

Она не ответила, она шла дальше. В конце моста, там, где начиналась улица, глянула через левое плечо, подняла руку, помахала расслабленной пятерней. Я стоял, держал тросточку поперек живота и смотрел. Снова шла она своей походкой — местная достопримечательность, — не шевеля ничем, кроме голеней, по незримой черте, ежедневно патрулируемой сержантом Бабакумбом или его супругой. Шла от фонаря к фонарю, и, с новой моей порочной тугой, я так и видел, как головы нищих мужских подобий у каждой пивной поворачиваются ей вслед с немой обреченной жадностью. Пройдет метров пять, и только тогда несется вдогонку едкий, похотливый смешок. Нет, мне бы самому такого не вынести. А ей хоть бы хны. Я пробирался домой окольным путем, чтоб не идти сквозь этот строй.

7