Пирамида

На кого ни посмотришь — дух захватывает. Возьмите Бойченко. Ведь это — талантливый, но безнравственный служитель. Манипулятор судьбами человеческими. Оставим в стороне конкретного Петра Даниловича, попробуем этот характер обобщить. Такие, как он, — беда нашего XX века, с его необъятными техническими возможностями, когда альтернативой использованию оружия массового уничтожения может быть только нравственный, моральный ограничитель. Безнравственный человек, допущенный к «кнопкам» пуска водородных бомб, может почти мгновенно погубить все человечество! Да, только нравственный ограничитель спасет: страх не поможет, в страхе человек, как известно, впадает в панику, а паника — плохой спаситель. Но из всех поступков и действий Бойченко в «Деле Клименкина» видно: нравственного ограничителя у него нет. Конечно, я преувеличиваю и обобщаю, но ведь тип остается типом, в какой ситуации он бы ни выступал, масштаб ситуации, с этой точки зрения, не имеет значения — более того: именно в столкновении мелком, когда человек не заботится о маскировке, он выступает особенно определенно и ярко. Но сколько же существует в природе людей, так же, как он, лишенных нравственного ограничителя, однако же обладающих большим, чем он, талантом! И, следовательно, возможностями.

Ну а судья Милосердова? О, этот тип особенно волновал меня — тип судьи, одержимой идеей. Вновь и вновь возвращался я в своих мыслях именно к этой героине, видя в ней наиболее трагическое воплощение отрицательных человеческих черт нашего времени. Отрицательные качества выступали в ней под видом положительных — вот в чем фокус! Верность определенной ИДЕЕ, очевидно, была для нее важнее верности ЗАКОНУ и ПРАВДЕ, но ведь именно это явление было причиной страшных бедствий, свалившихся на многострадальное человечество в XX просвещенном веке. Десятки миллионов убитых, вторая мировая война, развязанная, как и все войны, под флагом ИДЕИ… И сколько же жертв в «мирное» время — Китай, Камбоджа, например… Именно тогда и исчезало понятие совести, человечности как таковой. Человеческая, личная совесть заменялась групповой, национальной, клановой, «христианской» или какой-нибудь еще. Только не человеческой. Человечество состояло уже как бы не из людей, а из исполнителей ролей, представителей, элементов «своих» или «чужих». Закон существовал только для «своих», служил «своим» против «чужих». Но даже «своих» судьи судили по-разному, исходя из сиюминутных интересов ИДЕИ — закон оказывался вовсе не общим, не единым для всех. Разве это можно было назвать законом? «Закон — что дышло, как повернул, так и вышло»…

Триста лет назад юрист Томас Фулер высказал соображение, ставшее крылатым: «Как бы ты ни был велик — закон выше тебя». Вот образец мышления и не только для судьи.

Конечно, имеет значение и то, каков закон. В средние века, к примеру, закон был суров и бесчеловечен, и именно те, кто неукоснительно выполнял так называемый «божий закон», особенно успешно губили человеческую личность и жизнь. И каким бы ни был закон, но всегда, во все времена находились к тому же судьи, которые, оперируя положениями закона, судили вовсе не по закону… Что двигало Милосердовой, какая идея? Идея защиты Чести мундира? Или простая идея подчинения вышестоящим? Последняя ведь тоже диктуется извечной идеей — идеей Власти, обязательного подчинения одних другими… Не знаю, что именно двигало Милосердовой, но только знакомство с делом и свидетельства очевидцев убеждают: судья не следовала закону. Она нарушила одно из важнейших положений его: «Судьи независимы и подчиняются только закону». По роду своей деятельности Милосердова должна была исполнять нелицеприятный, одинаковый для всех граждан закон. А она руководствовалась предвзятостью — личными симпатиями и антипатиями к участникам, завязанностью своей в группе «республиканского правосудия». То есть она, по сути, тоже руководствовалась не общим, а личным.