Пирамида Хуфу

Забыв обо всем на свете, Руабен любовался обширной панорамой. Его восторг прервал грубый окрик надзирателя. Восхищенные улыбки сбежали с лиц. Отряд начал спускаться по насыпи за следующей глыбой.

Через несколько часов никто уже не смотрел на город. Тело мучительно болело, дрожали руки и ноги. Казалось, что день никогда не кончится. А когда он все-таки кончился, Руабен с трудом дотащился до постели и повалился на тощую циновку, не желая ничего. Он только чувствовал боль во всем теле. Товарищи с настойчивой заботливостью заставили новичков съесть свою долю пищи. Тяжелый сон показался коротким, как миг, когда на заре их снова разбудили. И опять знойный кошмар под солнцем, томительная жажда, жгучие удары треххвостной плетки.

И глыбы... бесконечное число глыб... потом просто ненавистные глыбы, мука подъема по насыпи. Страх перед ней преследовал даже во сне.

И потянулось нескончаемая вереница дней и ночей. Они были однообразны, как песчинки в пустыне. И как будто ничего другого не было в жизни, кроме глыб, жажды, боли... Не было родной деревни, любимой жены, милых детей. Ничего не было. Были только камни — большие, тяжелые.

Он ужаснулся, когда увидел человека, раздавленного глыбой. Но это потом случалось часто, и он привык...

Камни выпивали кровь и силы из молодых человеческих тел, калечили их, давили и превращали в ненужный хлам. Раздавленные, умершие от непосильного труда, дурного питания, солнечных ударов поступали в руки бальзамировщиков. Те наскоро натирали их содой, сушили на солнце, потом хоронили в грубых циновках в общих могилах. Траты на массовый способ бальзамирования и захоронения были невелики, но этот обычай старались соблюдать, он поддерживал веру в могущество жрецов и хоть немного утешал людей. Каждый житель Кемет старался сохранить свое тело, чтобы его Ка после смерти могло найти свою земную оболочку и на полях Иалу встретиться с дорогими людьми. Нарушать этот обычай не решались в Большом доме.

Руабен постепенно знакомился с окружающими. Все они были из разных сепов и селений. В одной группе, с которой они часто встречались, ему особенно нравился, как и он, коренник — ведущий на канате салазок — Нахт. Это был мужчина лет двадцати восьми, высокий крепкого сложения, с быстрым взглядом угрюмых глаз. Группа тянула салазки молча, прислушиваясь к его редкой команде. Руабен часто помогал ему с товарищами на подъеме, хотя это было мучительно тяжело после того, как поднята своя глыба. Но помощь была взаимной, и никто не возражал.

В поселке их хижины находились поблизости, и они перебрасывались приветствиями и иногда просто говорили по душам, вспоминали прежнюю жизнь. Однажды Нахт расхохотался, и Руабен, пораженный, молча смотрел на него и не узнавал, так изменилось его лицо.

— Ты думаешь, я всегда такой угрюмый, как голодная гиена? Эх, друг! В этой распроклятой жизни люди так меняются, что родные не узнают при встрече. Уж не воображаешь ли ты, что у тебя на лице все время радость?

Руабен невольно улыбнулся.

— Наверное, у тебя характер помягче, я же злее тебя. Да ты временами думаешь: Осирису было бы больше по душе, если бы Ахет Хуфу поменьше угнетала людей. Зачем живому богу такая гора? Строили же его предки поменьше, пониже и попроще.

Руабен опасливо оглянулся:

— Не наше это дело — говорить о живом боге.

— Зато наше дело ломать спину и падать от голода. Умный ты мужчина и мастер на все руки, а этого недодумаешь.

— А если и додумаю, что из того? Ты додумал, но идешь в такой же муке на гору, как и те, кто недодумал, — с досадой ответил Руабен.

— И это верно, — с горечью согласился Нахт.

Проходили дни, и где-то иногда в сознании теплилась надежда, что пройдут эти безрадостные времена и они вернутся домой. Но пришла еще неприятность, которая была в их положении особым злом. Жесткие ячменные лепешки, составляющие основную еду в их убогом рационе, с каждым днем становились тоньше и меньше. Чеснок, лук или редька не могли насытить мужчин, выполняющих нечеловеческую работу.

В один из таких дней, когда рабочие, пошатываясь, спускались тихо с салазками, Руабена поразил непривычный яркий блеск внизу, под навесом. Он смутно догадался, что, вероятно, сам царь любовался на свою любимую пирамиду, и блеск исходил от его носилок, украшенных листовым золотом.

Вместе с царем там стоял и чати. Хемиун за многие годы видел всяких строительных рабочих, но теперь он внимательно смотрел на их движение и хмурился все больше. Группа их нестройно двигалась по насыпи.

— Почему они такие худые? Особых причин на это нет, распоряжений об уменьшении норм зерна не было, питание должно быть обычным, — вслух высказал свое беспокойство Хемиун.

Он отошел от царя и приказал позвать к себе начальника припирамидного поселения. Тот подошел встревоженный.

— Почему они у тебя такие костлявые?

— Начальник Дома пищи говорит, что убавили норму ячменя.

— Ты не думаешь, что они упадут и некому будет работать?

Начальник молчал, бледнея под взглядом Хемиуна.

— Тебе надо было заняться этим вопросом и выяснить точно, сокращены ли дневные нормы?